Музей «Калифорния»

«And you dare crying now», — с презрением добавлял он, видя, как дрогнули мои губы. Прошлое не ждало меня обратно, будущее таило только короткую передышку, затем очередную пустоту и падение. Передо мной возникала мудреная концепция — наука о мгновении. Макс посоветовал спросить Тибетца. Моего четвертого учителя. Сам он не сильно его жаловал, презирал, мне кажется, а Тибетец потом сказал, что профессор завидовал. Но даже если так, именно первый учитель указал мне путь в пещеру коротконогого дедушки-тибетца. Оказались они действительно мало похожи: на первый взгляд, один не обладал ничем из того, что нес другой, и наоборот.

В пещеру Тибетца я пошел без особой охоты, но от безделья — почему и нет? Дамиан не принимал меня назад в мужское братство мертвых: видел и презирал пробуждение во мне. Нашлось свободное время, я надел самую похожую на погожий летний денек улыбку и постучался в дверь к старику.

«Да это ты старик, — не без удивления попенял мне Тибетец при первом знакомстве. Присмотрелся: — А вроде молодой. Душа болит… От предательства, м‐м. Ушла душа на гору, чтобы побывать с болью. Без возлюбленной плохо».

Я пожалел, что уже выложил перед ним некоторые карты на стол, но отматывать было поздно. Впрочем, имя ее уже я не выдал.

«Такой молодой, — все дивился Тибетец, как будто к нему в жесткие маленькие лапки попала неведомая зверушка. — А чего же такие тяжелые мысли? Женщинам да веселью быть бы на уме. Слишком тяжело для души, когда столько мыслей».

Тибетец мне не нравился и нравился: подкупал своей наивностью и некоей потерянностью. Я и сам был потерянный: в новом, переболевшем недавно теле, учившемся по-новому дышать, стремившемся отыскать почву очистившимся сознанием, чтобы схлопнуть границы дозволенного… Подкупало, что похожи были потоки энергии, проходившие через события наших жизней. Тибетец медленно восстанавливался после тюрьмы, а был он человеком старым (по паспорту), но при этом изо всех сил стремился вернуть и молодость, и силу, и, проведя с ним всего несколько месяцев рядом, я заметил результат. Может, четвертый учитель черпал немного и из меня, но не стоит скупиться — преумножает любовь, а отнимает скупость.

Все люди веры — тибетец подтвердил своим примером — так или иначе скрывали что-то о себе или в себе, держа веру как щит. Никто не относился к ней как к предмету объективному, существующему вне их реальности, и это продолжало мерцать для меня маяком надежды. Профессор Макс прикрывал верой тщеславие; Гурума — свое несовершенство, мнимое личное поражение, загадочного демона, мешавшего ей провалиться в желанный сон; Люсия — свой страх перед опустевшим домом, остатком жизни без людей, перед смертью, приходившей в ее жизнь за жатвой раз в десятилетие; наконец, Тибетец — этот оборонялся от демонов, которые делали его могущественным мужчиной, а привели, как и полагается демонам, к нищете и тюрьме. Ведь когда мы с ним познакомились, он жил даже не в квартире, а в жалкой комнатушке, в домике столетней давности, деревянные перекрытия которого насквозь были поражены клещами и тараканами. (А когда прощаться станем — жить будет в машине на берегу Тихого океана.)

В такие дома стекается сброд, люди из тюрем и притонов, сумасшедшие и наркоманы — короче, те, кого уже никуда не пустят, но они по какой-то причине выбирают покинуть бездомицу. Тибетец никогда не унывал, никогда не отказывал, никогда не просил. Нет, люди веры не плохи, увидел я. Просто они — в первую очередь люди. Ладно, во что там верит Тибетец? Обещал покончить со списками, поэтому плавное перечисление…

Верит, что умеет работать с энергией, нет, даже важнее — верит, что есть некая энергия, позволяющая с собой работать. Все верующие люди должны сперва сделать серию допущений и отступлений от материи, чтобы усесться как следует в размытой квазиреальности, которая по собственным правилам будет затем подчиняться тому, что о ней они рассказывают и чувствуют. Тибетец все время спрашивает, пока работает с тобой: «Что чувствуешь?» После пятого раза вопрос страшно раздражает. Как будто при утверждении, что он способен чувствовать, он тем не менее ослеплен делом и нуждается в моих уточнениях. Его сухие и твердые пальцы очень глубоко и точно поражают плоть. Проникают всегда в место, где болит, или сами причиняют боль?.. Очередной смутный парадокс, в котором не разобраться до конца, иначе волшебство бы стало обыденностью. Вроде бы мне становится лучше, вроде бы мне становится хуже.

У людей веры вообще и у Тибетца в частности всегда на все ответ похожий: «Стало лучше — это я тебя вылечил! А если стало хуже — я вытащил наружу болезнь». Болезнь, по Тибетцу, — та же энергия, ее надо выманить, выудить из тела; болезнь поселяется в костях, кости — это каркас, откуда все — здоровое и больное — распространяется в органы, мясо, мысли и нервы (прямо как с этой записью — примеч. соавтора-Д). Все логично, и точные пальчики Тибетца лезут до самой кости, надавливают на места, где, как я думал, нет боли, стискиваю зубы, раздраженно останавливаю его. Как бы там ни было, в первые недели Тибетец почти за бесплатно исцеляет меня от хандры и перезапускает мое чахлое после болезни дыхание. Краски становятся ярче, запахи поражают воображение, вырастают крылья. Я тот же, я полностью другой. В сердце действительно что-то зажигается. Я уже не воздушный шарик, болтающийся на ветру без цели. С тех пор, как сердце опустело, я мало на что надеюсь. Зачем двигаться, если никто не смотрит? Зачем писать, если читают не то, что я написал?.. Без любви все пусто, потому что понимание невозможно, а тьма непонимания и так всюду, от зари до заката, и ночь, особенно продыхающаяся через марихуановую полукому, ставит по местам все как есть. Так вот, Тибетец понемногу выманил это наружу и позволил летнему солнцу две тысячи девятнадцатого, вошедшему в зенит золотым смехом, сжечь это.

Я вернулся из Бостона, из Чикаго, из пустыни раскаленной — четырьмя учителями окрыленно-благословленный, с картами, книгами о цифрах в рюкзаке, с предположением, что есть некие области «тонкого» знания, которые могут раскрывать тайну и замысел. Четвертый учитель сказал: «Смысла нет точно, но замысел можно увидеть».

И вот я пал в эту мысль, на раскаленный песок майского пляжа в городке с приятно пахнущим названием Encinitas (с испанского слово переводится «сосны» — именно во множественном числе, сладко же, не правда ли?..), ненадолго расслабился, ощутил щемящую в позвонках и под сердцем нужду расслабиться до состояния забытья. Там, в Бостоне, мы короновали нашу Королеву, наше совершенство. Я люблю ее, это признание нужно и можно оставить где угодно, походя, на полях, я хвастаюсь ею даже перед Тибетцем и Гуру-мой: моя совершенная подруга, превращающаяся в доктора наук, вырывающая в невероятной гонке с главным противником — самой собой — право на равных говорить с элитой высшего мира. Рядом мы, крестьяне, можем только мельтешить и слабо трубить в свои трубы, объявляя: «Королева, Королева!..» Посвящать ей отдельные главы и целые книги, сплетни. Целый лес сплетен растет вокруг нас, но я не запоминаю, фиксирую только дорогу домой, из царства науки в темень суеверий, к людям веры, в свое guilty pleasure — магическое, запретное, презираемое смешение реального и нереального.

Всегда хочется прямой солнечной славы писателю во мне, но всегда хочется заступить за грань того, что признано и принято, то есть в тень, где царствует мистическое неостановимое превращение, и всегда, заступая, я заступаю недостаточно, без смелости, без подлинной веры. Но если не заступать в область темного и непризнанного — как дастся тебе признание? Не силой же забирать. Уж если собираешься — казалось бы, иди бескомпромиссно, иди, будто до тебя не было ни литературы, ни магии, ни какого-либо слова о ней, пиши с искренностью и очарованием неофита, но нет-нет, для этого понадобится вера… И в Бостоне я начинаю писать совсем о другом, сам не знаю, откуда это поднялось.

Тибетец постоянно просит написать о нем, Тибетец умыт солнечной яркой энергией, огненным столпом славы, но тяжелый след преступления делает его изгоем, и вот он просит: «Сделай про меня». А во мне уже ожил и бормочет детектив Рэндал, я пишу трехчастный огромный детективный роман. Первая часть — дневник, ну или вернее рукопись, написанная и плохо переведенная на русский (непонятно, кто и зачем переводил, экзистенциальные вопросы про происхождение голоса текста еще не волновали меня), сырая умышленно, но чересчур несовершенная для читателя, наивная и глупая история богатого наследника богатого дома. Того самого, который вечно мечтал унаследовать я, но я‐то произошел из разграбленной и изнасилованной трижды за век страны, из страны тяжелейшей кармы, там все непросто, там я наследую, а потом продаю тридцатиметровый клочок бетона и коммуникаций на самой окраине древнего имперского города. В устаревшей у меня на глазах империи все еще гордых бедняков не приходится рассчитывать, что где-то в болоте, из-под тины и трясины всплывет вдруг сундук с дедушкиным золотом. Ничего не будет, не надо смеяться. Все, что могло всплыть, разграбили еще моим нежным детством, и мне досталась третья за век инкарнация империи бедняков…

Из империи бедных растут молодой наследник, европейские повадки, возвращенные семейным несчастьем из несчастной Европы. Мир, конечно, горит огнем посткатастрофы, уже и не помню, когда бы не писал мир без катастрофы, мир после пробуждения. Само рождение, выход из женщины, необходимость дышать воздухом, а не любовью — уже катастрофа, — я продолжаю исследовать образ, запечатленный во мне с младенчества, каждой книгой, я мастер посткатастроф, потому что живу в последствиях огненной катастрофы. Образ ее меняется, а я кажусь себе оставшимся после нее, хотя и я бесконечно прохожу через вереницы превращений, тень слишком манит меня. Но, впрочем, тот мир, что я описал в первой части, лишь тряхнуло жестоким землетрясением, рассекло напополам Калифорнию, оставило богачей жить на плато Палм-Спрингс, и туда наследник Гофман приезжает за наследством, и там следует за странным делом жизни отца: недооткрытым чудом резонансного кода (теория профессора Макса о живом электричестве и ДНК — как перемычке между моим взглядом и взглядом Бога-личности, пишущим нас, пока мы, творения его фантазии, влачимые через его тело-время энергией превращения, наслаждаемся замыслом и плодами своих трудов). Заметки и мысли отца еще не осмыслены современниками, и юный повеса пытается разобраться, кем был старик Гофман, он следует по нити тоски по погибшему через затемненные (в этом я мастер…) дневники и письма, специально для сына оставленные, — так думает он, чтоб не думать о том, что видит подлинное детище отца, любовь его, тогда как самого сына тот не мог никогда полюбить сполна, — а не потому написанные от руки, сломанной когда-то, чтоб скрыть их от Большого Брата — следовательно, написанные так, чтобы их разгадывал сердцем влюбленный в то же дело. Но вот беда: после долгой разлуки наследник не понимает и давно уж не любит отца, такова двунаправленная энергия нелюбви. Он ощущает давление важности и величия открытия, но не его суть и причину всеобщей возбужденности. В неясном предчувствии он умирает, двенадцать лет спустя, не разгадав тайну отца, остановившись, чтоб завести семью, чтоб стать отцом, пожить счастливой мужской жизнью, увидеть любовь, отдать ее.