Музей «Калифорния»

Гурума — второй учитель, и она приходит через первого, чтобы низвергнуть первого и стать первой, — живущая в пресловутом Оушен-Бич Ведьма. Собственный храм, стены которого — преданные люди, — и она на пороге старости сад возделывает. Ведающая Гурума родом из южного окончания Южной Америки, она кажется идеальной версией учителя и, как большинство людей современности, способных изводить себя долгой напряженной аскезой, вызывает невольное преклонение. Но все это лишь поверхностное, то, что видишь сразу, пока не побываешь глубже, не увидишь тяжесть бремени учителя.

Мы преклоняемся в равной мере перед утопающими в роскоши и перед теми, кто полностью от нее отказался, а парадоксы рвут на части голову: так, Гурума никогда не скажет мне, что надо жить в нищете или одиночестве — только посоветует посвятить оттенки жизни Богу — эдакая мелочь. Будто выбираешь, надеть ли брошь или посвятить жизнь Ему, и тебе на ушко: «Да забудь ты эту брошь, отдайся». Но именно потому, что рвущие парадокс и мудрость в узком зазоре, я прихожу послушать, что она скажет про другие планеты. Давняя легенда о Боге-личности, которую я впервые услышал тут, и если во всех вариантах прошлой жизни послушал бы только из вежливости и удержался, не без усилия, от того, чтоб не прыснуть смехом, то ее дрожащий, смягчающий все окончания голос, усталый вид (всегда она полудремлет, потому что нормально не спит никогда) — убеждают послушать.

Гурума, второй учитель, говорит:

«Насчет профессора Макса тебе надо кое-что понять, дорогой Кави. Профессор Макс пришел к нам сюда не просто чтобы медитировать и петь с нами, не просто чтобы танцевать и…» — Гурума частенько впадает в забытье, выпадает из собственной речи, как случайный пассажир в теле.

Мы в ее маленьком дворике: справа сад, слева исполинская сосна, сочащаяся на пороге зимы янтарной смолой; в двух кварталах на северо-восток неутомимо океан размывает берег и ледяной ветер сталкивается с пустынным зноем, рождая ранним вечером густой мокрый туман, не ослабевающий почти до полудня (то есть дню остается лишь несколько часов на утомительную позднеосеннюю жару); и наш храмовый участок во власти тепла, хотя недалек вечер; а подле Гурумы сегодня трудится новая девочка-помощница. Девочки постоянно приходят к Гуруме помогать, но ни одна не остается. Гурума вечно повторяет, что хочет найти подходящую помощницу и готова платить, но никогда не удовлетворена тем, как ей помогают; а когда кто-то находится, готовый помогать ради обучения, то она слишком глубоко запускает в нее свои руки, доходит до токсичной основы человека, разоблачает перед ним свое токсичное нутро, и все рушится.

Поэтому сегодня в саду работает случайная попутчица нашего храма, которая не задержится, как не задержались все остальные до нее, лицо ее скоро выветрится из памяти, хотя и доведется последовать за ее шлейфом в отчаянной погоне за любовью — ведь нельзя упускать любовь, любовь редко случается, и каждый раз все меньше наивности-невинности в ней, — эту любовь будут звать Юлия. Она мне кажется русской из-за имени, и овала лица, и белых волос, однако нет в ней ни капли моей родины, родилась в семье зажиточных калифорнийцев, в северной Калифорнии, двадцать восемь лет назад, когда все здесь было более наивным, и невинным, и порабощенным любовью и неумением ценить любовь. Из любви родилась Юлия, но прямо сейчас я смотрю на нее украдкой, не смея посмотреть напрямую, и голова заполнена тихим рассказом Гурумы.

«Макс сказал мне, что хотел бы иметь класс внутри моего класса», — с легкой улыбкой продолжает из середины полупробуждения. Она укутана в шесть слоев, хотя в Сан-Диего очередной приступ лета, но тени, соглашусь, прохладны, и длится осень, и океан близко — мы в тени старой хвои, вопли попугаев, наискосок пересекающих небо, и рокот самолетов перебивают разговор. Самолеты вылетают из благословения сан-диеговской бухты, со стороны даунтауна, чтоб набрать над побережьем высоту, качнуть крыльями и развернуться в любую желанную точку Америк…

Гурума говорит:

— В самом начале, еще до того, как пришел ты, он просил слово, и я давала ему возможность высказаться. Как и всем, у нас ведь все могут говорить то, что считают нужным (мягко лукавит, мягко улыбается, я мягко соглашаюсь, будто это правда — примеч. соавтора-Д), и он произносил свои речи. Ему очень нравится, он же профессор, читать лекции и наслаждаться тем, что его слушают. На самом деле, если подумать, он жаловался на это, жаловался на некоторое тщеславие. Что ему всегда хочется быть лидером и чтобы люди следовали за ним. В этом он похож на Майапор-Чандру — тот был готов объявлять и устраивать программу, даже когда никто не приходил.

— Никто?

— Никто, Кави, даже его друзья шли ко мне, хотя Майапор-Чандра готовит лучше всех в городе, но бывало, что у меня собиралась целая группа, а к нему никто не приходил. Думаю, профессор Макс из гордости не допускает такого и не созывает свою группу: не хочет узнать, что никому не интересно, что он будет говорить, — снова ласковая, лукавая улыбка, Гурума покашливает.

— Да, он упоминал что-то такое, — бормочу я, чтобы здесь появилась моя реплика.

— Но у профессора Макса есть свои ученики, — пожимает Гурума плечами, — сейчас его есть кому слушать, а я веду программу не просто для того, чтобы говорить абы что, и не потому, что мне нужно внимание, — в ней что-то просыпается, какой-то человеческий азарт, настоящее желание, с ней это часто, хотя ей самой кажется, что она обуздала все желания в пользу Бога. Это одиннадцатое (в‐одиннадцатых), что меня ужасает в вере.

— Я обучаю тому, что передал мне мой гуру, а ему — его гуру, и так далее, это называется line of succession, и это важно, Кави. Когда я уйду из тела, то, возможно, ты будешь обучать тому, чему обучала я, твоя Гурума. Или, — из-за того, что я пропускаю выделенную мне паузу на согласие, она поворачивает голову, — Юлия или кто-нибудь еще.

— Да, Гурума.

(По большому счету, неважно, что я согласился, ведь это не обязательство, правда?)

— И, чтобы обучать, я училась, читала книги. Я не говорю ничего такого, что не могла бы подтвердить ссылками на книги. В конце концов, как и Макс, я тоже PhD, я знаю, что такое наука. Но когда профессор Макс начинает говорить о духовном (spiritual things), он не ссылается на книги или на своих учителей. По крайней мере, он ссылается не только на них. Он ссылается на свои ощущения, на свои медитации, сны и так далее, а это не совсем то, чем мы тут занимаемся.

И самое главное, Кави, здесь мы основали храм, чтобы молиться Верховному Божеству. Я получила знания о нем от своего гуру, и я рассказываю людям, какие есть методики достижения его измерения. Все это вполне можно описать в системе. Есть вполне конкретные миры, куда можно попасть отсюда, из самого низшего измерения, в этом смысл нахождения нашего здесь. Никакого другого нет.

Хотя последнюю фразу она произнесла утвердительно, на ее лице вопрос. И хотя оттенки моей веры далеки от фанатизма, я чувствую одно: я здесь не чтобы набить брюхо, не чтобы работать успешнее в отделе, не чтобы погибнуть на очередном зигзаге и не чтобы стать лейтенантом, а потом и капитаном — все это мертвые смыслы.

Что бы со мной ни случилось, это все окантовывает нечто важное, внутри чего вера, перед погружением в которую я насчитал уже одиннадцать препятствий. Они уже кажутся неодолимыми, но их станет больше. Но странным образом вера внутри меня прорастает: вера, что я буду верить уже теперь всегда.

— Поклоняться Верховному Божеству — значит проявлять topmost of your intelligence, — Гурума начинает диктовать, а я — будто на диктанте, куда-то это все записывать, отсюда и запись ее на русском, — с помощью поклонения ему ты покидаешь материальный мир и всю связанную с ним боль, ты забываешь страдание и наслаждение, присущие телу. И ты больше не возвращаешься.

«И все неверие забываешь», — мысленно добавляю я.

— Все привязки, — она делает рубящий жест ладонью, словно разрубая вторую ладонь, и от азарта забывает про свою непреходящую болезнь (Гурума, сколько я ее знал, всегда рассказывала о том, что чем-нибудь болеет, и не случалось застать ее в полном здравии и ясности — всегда чем-то она надломлена и бродит не проснувшейся, не выспавшейся). Она приподнимается в вязком теплом гамаке: — Все преследующие нас болезни, все обиды и кармические узлы, — глаза ее горят все ярче, — все может быть закончено раз и навсегда, Кави, если попасть в измерение Верховного Божества. Есть, — поднимает палец, — много более легких, тоже божественных измерений (demigod dimensions) между нашим и его, много ангельских планет, планет духов, полубогов и даже вполне значительных верховных богов. Например того, кого йоги называют Брамой. Мир Брамы стоит весьма высоко, но все равно не на самой вершине. Но только из измерения плоти (planet Earth), где мы с тобой повстречались, — она больно щиплет сама себя за коричневатую кожу руки, но не испытывает боли, мне больно вместо нее, — мы можем улететь, фью-ф! Напрямую, как ракета. К Нему. А попав туда, мы никогда не вернемся в колесо Возмездия.

Ее невероятно радует идея того, что на Землю можно не возвращаться, и, хоть я не самый великий поклонник этого мира и своей жизни, хоть и имею совершенно все в достаточной мере, чтобы быть самым счастливым и беззаботным парнем, — на этом месте становится мне всегда обидно немного за себя и остальных. Но в целом страх ее перед возвращением понять сложно. Так напугала ее эта сладкая прибрежная жизнь? В Чили, Италии, в Монтане и, наконец, тут, в Калифорнии, снова на берегу, где не бывает в полной мере холодно, где Божество и впрямь приглядывает за нами, щурится в каждом закате? Что-то страшное скрывает Гурума о себе, если ее голос настолько отравлен страхом перед возвращением. Впрочем, я боюсь заглядывать туда, боюсь судить и спрашивать: «Что такого плохого в том, чтобы вернуться? Взглянуть ненадолго на все это, помочь людям, в конце концов?..»

— Нет, — Гурума никогда не идет на уступки. Похоже, если уверовал, не сделаешь уступку. Узнаю двенадцатое препятствие, — The Scriptures say precisely about it: the one who attains the Godhead domain, shall never be coming back to the planetary system beyond. Кави, — она с улыбкой касается меня, редкий случай, мы оба не любим прикосновений, — ты просто не представляешь, какое счастье там оказаться, — широко улыбается.

— А ты представляешь? — моя мысль моментально отвергает подобную возможность.

— Все пребывающее там — даже песчинка, даже сосна — занимает лучшую, самую совершенную позицию. Там не бывает несчастья, потому что не бывает ничего, что не было бы гармонизировано со всем вокруг и с Богом. Представь, что в этом мире, у нас тут, все очутились бы на своем месте, в самой идеальной, подходящей специально для них позиции, Кави… Разве это не стало бы раем? Но это место сделано из материи, которая истлеет, — поэтому оно лишь блеклая тень подлинного, планеты в высшем измерении, которую не увидеть из телескопов и не долететь, это все чепуха… Вот почему люди разумные стремятся сразу туда и используют возможность этой жизни для этой цели — используют наш главный дар — голос, способный возносить молитву.