Музей «Калифорния»

„This place is pretty safe you know“, — сказала заспанным сладким голоском моя Мэдди, она была вся соткана (сшита) из любви… Ясно я увидел тем утром, что староват для такой живой любви, что любовь была в каждой ее поре и ждала малыша, сочилась из нее постоянной аллергией. Что, душный и заплутавший, я не гожусь стать отцом ее ребенку. Ее огромной душе было тесновато в маленьком спортивном теле, которое она поддерживала в форме сквозь все злоключения, зависимости и аборты, но мне сделалось впервые до ужаса душно от себя. Оказывается, невинность моего прошлого ушла далеко, и чем-то слишком усложненным я стал, нагромождением ненужных знаний, которые тянули вниз, в омут одиночества.

Я понесся прочь из этой машины…»

Я сочинил свое послесловие нашей с Мэдди любви, продлившейся… Впрочем, что толку мерять любовь временем? Хуже только числом половых актов. Любовь — это окружающая энергия, а не конкретика, не список, и многострочным послесловием я ставлю на ней жирный крест. Также дурно выглядит вера-автокомментарий. (Сравнение затянулось — прим. соавтора-Д.)

Вижу, как изменяется любовный восторг от года к году, вижу, как тончает, тише делается; собственно, вовсе он уже не восторг, а искреннего восхищения, с которым шел я к первой великой любви, второй, третьей… нету давно. Недостаточно наивности, а без наивности нет невинности, но я бы не хотел продолжать эту цепочку умственных выводов…

Ведь давно утро, над ее городом вечное жаркое лето, и Мэдди снова беременна — слава богу, не от меня, — вечно она беременеет, чудо-факинг-женщина, и в этот раз никаких абортов, она больше не станет убивать. Она сохранит и преумножит род этим летом, которое наступит сразу после ненавистного апреля. От нее произойдет следующий род бродяг на переполненной земле; мой шепот о том, что я пытался сформулировать ответ на вопрос «как я влюбился в американскую бездомную красотку?», постепенно сотрется, а ребенок — ребенок будет вечно.

Ребенок никуда не денется. В‐восьмых, препятствует верить детская наивность, что все устроено благополучно и без усилий моей веры сложится. И если честно, я не понимаю, зачем прикладывать столько усилий, раз льется радостное вечное лето по умолчанию, без всякого человеческого соучастия. Зачем тогда вера или неверие? Почему бы не быть пьяным, летним?..

Мне делалось иногда одиноко бостонской ночью в своей комнатке два на три, когда бессонница только начинала пускать во мне корни. И в недостаточном, половинчатом забытьи я терзался предчувствием одиночества и ужасом, что не вернусь ни к чему привычному: в любимую Москву, в любимую женщину, в любимое заблуждение. Необходимость веры, невзирая на все антиаргументы, мучила меня.

Началась тогда аллергия на одиночество, которая через пару лет (естественно, в апреле), чуть не убьет меня. Я начинал терять способность дышать, воздух пропадал из комнаты, и я вскакивал без воздуха в груди и напряженно искал с детства позабытый ингалятор.

Здесь было установлено правило: кому плохо — стекается в гостиную в подвале. Это крайняя точка моего бегства на восток — из сухой калифорнийской пустыни на юго-западе в широкий горизонт теплой Атлантики, в хвою сырую северо-восточную.

Дом этот древний, дому лет триста, дом в Кэмбридже, дом из покрашенных в белое досок, в доме хорошо слышно всех тараканов и соседей.

Мой бостонский сосед-индус пятую неделю (мы застряли тут параллельно, будто братья, будто соперники), проходит собеседования, считает себя счастливчиком: по крайней мере, его приглашают на них, и чуть отступает ужасающая перспектива быть выдворенным обратно в третий мир.

Поживешь с мое в Америке, будешь рад звонку даже от роботов, что уж там живые рекрутеры. Они говорили на pigeon English, тем более письменно у него все в порядке — проблема в акценте. Но если хакнешь индусский акцент, то, скорее всего, поймешь все. После года в отделе убийств я знал, что могу понять любой английский, если это английский человека, даже если из-под воды умирающий индус позвонит мне (э‐э, спросить if I am still on the market?.. Well, whatever, he still may call to sell me something), я пойму. И вот мой безликий сосед-индус силился понять рекрутеров и будущих коллег, — все тоже сплошь индусы, это такой индусский междусобойчик, игра в крикет, когда все позабыли правила, играют с помощью фламинго, как во сне у Алисы.

В общем, мне не спалось в те ночи, я выползал без воздуха в теле, во время очередного трехчасового интервью, когда сосед доказывал, что хочет, мечтает, спать не способен без именно этой (с нажимом на «именно», нажимом на «этой») работы, на этот раз уже на какой-то голландский стартап, то есть он постепенно стал сдвигаться на левацкий восток, в край равенства…

Я выполз за воздухом — воздух был всюду, но глотнуть не удавалось. Я в ужасе сел в холодной гостиной под землей, в подвальном зале. Восток не принимал меня — стало очевидно, что Калифорния неизбежна. Раз местный воздух ополчился против меня — что ж… Похоже, все, кто обитал в этом доме, собрались тут, призванные этим ведьминским полнолунием: призраки, когда-либо пойманные им на протяжении трех веков, и все стонали по-своему, а я, последний живой ведьмак среди них, от дара своего отказавшийся, не мог стонать. Хрипел, будто стрелы пронзили и оба моих легких были заполнены кровью. Вот так проходила моя бесконечная последняя бостонская ночь. Пора было улетать из города ума, унеся из него безумие веры.

Впрочем, предвестия болезни я воспринимал неохотно. Даже если карты говорили о чем-то неприятном, опасном, всегда сохранялся соблазн не понять, сглупить или, еще лучше, сказать, что карты глупы, сказать, что карты — суеверие, которым заболеваешь при обилии свободного времени. Так и есть. Это глупость, фальшь, жалкая зацепка за надежду. Нет ничего, кроме случайности в картах и моей попытки трактовать — соединиться с ними умом. Я давал картам уйму времени врасти в себя, а обычной медицине… Медицинская машина тут спаяна на славу, все рассчитано, пощипывающее удовольствием слово «safety» растворено в каждом жесте, все предусмотрено. Это машина, сложенная из денег и профессионализма. Американская медицина не знает себе равных во всем, что касается планирования и оказания услуг привилегированным слоям. Здесь капитализм дошел до своего логического апогея, и леваки злобно воют по-волчьи. Впрочем, местные слишком тупы, чтобы догадаться, что всеобъемлющая медицина — это то, за что можно было бы посражаться с Левиафаном всерьез, что за доступ к этому благу согласились бы бороться и люди, далекие от политики, что к двадцать первому веку плюс-минус появился консенсус, что не умирать — лучше, чем быть больным и стремительно смертным.

Но американской машине глубоко наплевать на человеческие фантазии о «долго и счастливо». Ей нужно создавать ощущение плавного движения, прикладывать ко всем ранкам и сомнениям safety, даже если ценой резких рваных усилий почти изношенных внутренних структур. Ей нужно ласкать тебя и никогда не показывать открыто порывистость. Поэтому плавным будет движение машины через вены бесконечных опиумных наркоманов; плавным должен быть переход к сезону праздника — всегда должен быть праздник для крестьян, и рабочих, и гномов‐копателей. Все плавно делает машина, но инструменты ее — вялотекущая тревога и страх.

Нельзя дать крестьянам по-настоящему расслабиться: в расслабленном человеке рождается прозрение, в расслабленном гноме зреет книга, в рабочем — стих и картина… А в расслабленной парочке родится ребенок, чьи глаза не будут завязаны, который зевнет и странствовать отправится вольным человеком. Вольные люди не нужны машине, вместо сердца которой помпа по прокачке денег, и машина зорко следит, чтоб праздник был, а расслабления не было — сезон начинается с очередного Дня благодарения, огромной семейной традиции, сборища вокруг тела хорошенько прожаренной жирной птицы, всюду короткие дни и почти всюду холод, и даже Сан-Диего накрыт холодной, остолбеневшей хмарью (не каждый, впрочем, год) и почти ничто не цветет… сразу из этого дня протекает Рождество и Новый год — менее значимый, но длящий отдых на один дополнительный выходной день; но и январь щедр — служащие и военные не работают на День Мартина Лютера Кинга, а затем поспевает День всех влюбленных — людям не дадут забыть об одиночестве или о человеке, скрывающем его от них, из всех щелей будет целиться долларовой стрелой назойливый розовый мальчишка, а через пару дней наступает President’s day, надо отдохнуть снова, особенно если ты служащий или военный… восьмое марта тут мало что значит, и уж точно женщину не поблагодарят за то, «что она украшает собой коллектив и вдыхает дух весны в своих коллег» (одна из самых объективных причин уехать из России — не произносить казенных слов, замызганный смысл которых потерялся до твоего рождения), зато вместо него весна наполнена предчувствием Пасхи: великий пост чтят, а атрибутика появляется всюду: яйца и зайцы, зайцы и яйца (еще бывают яйца и зайцы, я упоминал?), для детей придумано развлечение: искать на лужайке оставленные до зари зайцем яйца, и это в целом мило, особенно учитывая, что «Христос Воскрес» мало где услышишь — все-таки атрибутика зайцеяиц лучше маркируется и продается, чем смутный религиозный намек на бессмертие и бесконечность этой канители; но если ты не любишь вида благостных пастырей, старичков в нарядных костюмах, девочек с бантами, пугающе трезвых родителей, держащихся за руки в белых перчатках… кстати, на твое усмотрение вместо воскресения Христова отметить День Патрика (или, разумеется, как выбирает большинство, — оба): зеленый, четырехлистный всюду клевер, и в этот день все обольются пивом, обрыгаются и будут, как свиньи, валяться до утра, торжествуя, как если бы это было не каждый день, а только сегодня, во взрывающемся цветением марте;

апрель, между прочим, если Пасха не падает на него, может оказаться трудным месяцем: тут почти нечего праздновать, разве что у тебя есть локальный повод, ну или ты травокур, и тогда для тебя — 4/20, но мы не пропагандируем, мы стабильно укуриваемся каждый день, вечер, утро, но не говорим, что это хорошо — больше того, употребление наркотиков ужасно и разрушило мою жизнь!.. вместо Дня Победы американцы отмечают День матери на девятое мая, это выглядит трогательно и нежно, символично и в какой-то мере парадоксально, хотя, думаю, русский День милитаризма (версия Дня Победы для России начиная с десятых годов) пришелся бы многим американцам по вкусу, ведь, в конце концов, большие американские мальчики любят большие убийственные игрушки, а марш — самая очевидная и простая форма музыки, понятная даже младенцу; а на последний день мая назначен уже крупный, общенациональный Memorial day — тут не спутай с Veteran’s: на Memorial идем на кладбище и благодарим павших, на Veteran’s — навещаем свидетелей и водим в школы тех, кто готов рассказать о подвигах; здесь все внятно и очевидно, но день павших все же празднуется отдыхом крестьян-гномов‐рабочих, тогда как день живых ветеранов предусматривает выходной только для государственных служб; четвертого июля я хожу в кафе неподалеку и обсуждаю с баристой «Патриота» с Мелом Гибсоном, кровавая баня плохо коррелирует у него в памяти с конфетти, шашлыками, забитыми парковками во всех парках, пляжах, скверах, толпами пьяных, трезвых, развлекающихся, скучающих, главное — обжирающихся — и салютом в честь независимости от зависимости, на закате мы курим с Мэдди жирный, как сосиску, косяк, это наша традиция, мы всегда примиряемся в этот день, Мэдди кормит младенца зеленоватой жижей из левой сиськи, но стремительно исчезает за поворотом удлиненных общенациональных выходных;