Я увожу к отверженным селениям. Том 2.Земля обетованная

— О Федоре Матвеевиче сегодня днем мне рассказал один

больной. Он был с ним до последней минуты, — заговорила

323

Любовь Антоновна. В землянке наступила тишина. Все жадно

ловили каждое слово доктора. Андрей не видел Федора Мат веевича, но он много слышал о нем от Риты. Катя с трудом

подавила кашель. — Когда выписывали Федора Матвеевича, Игорь Николаевич и вольный врач, какой-то мальчишка, он

специально приезжал в больницу якобы как ревизор, дали за ключение, что Федор Матвеевич нетрудоспособен. Его при везли на семьсот десятую и первое время не трогали. В марте

Федора Матвеевича переосвидетельствовал так называемый

врач семьсот десятой. Вы, Елена Артемьевна, и ты, Рита, на верно, слышали об этом лекпоме, — последнее слово Любовь

Антоновна произнесла с брезгливым отвращением. — О нем

рассказывала Васильева, его вспоминала и я. Бывший вете ринар, потом вышибала в пивной. В пьяной драке он убил

сапожника, а ныне зовется врачом. Он дал заключение, что

Федор Матвеевич пригоден к тяжелому физическому труду.

Не успели Федора Матвеевича послать на лесоповал, как не известно за какие провинности на общие работы пригнали

коменданта и нарядчика семьсот десятой. Оба — бывшие во ры. Их, конечно же, направили в одну бригаду с Федором

Матвеевичем. Перед тем как валить дерево, обычно кричат

«Бойся!» Нарядчик и комендант с вечера подпилили высокую

сосну и... забыли о ней. Федора Матвеевича «пожалели», его

определили рубить сучья. Утром бригадир, тоже бывший вор, приказал ему обрубать сучья только у тех деревьев, которые

спилит комендант и нарядчик. «Старик ты, — сказал брига дир, — дам я тебе работу полегче. За этими двумя обрубишь

сучья и отдыхай». Некому было предупредить его. Федор

Матвеевич не отказался, пошел. Эти два подлеца толкнули

подпиленное дерево, а сами отбежали. Будь бы он поопытнее, не растеряйся, может и успел бы увернуться. Не успел... На

месте застыл... придавило его...

— Асю убили... и его не спасла... — прошептала Рита, су дорожно стискивая маленькие кулачки.

— Ася... — застонал Тимофей Егорович, — дочка моя...

Тебя-то зачем? — старый капитан больше не произнес ни

слова.

— Не плачь, Рита. Я им!.. — Андрей скрипнул зубами.

«Ничего я им не сделаю... — с горьким отчаянием подумал

324

он, — у них оружие... их много... А у меня? Только нож. — Андрей осторожно ощупал деревянную рукоятку. — Хорошо, что я не послушал Игоря Николаевича и взял у каптера нож...

Придут — буду драться... за Риту... за всех. С голыми руками

не отобьешься... Меня в разведке научили, с любым справлюсь...

лишь бы ее не взяли...»

— Не надрывайтесь, Тимофей Егорович. Всех не переве дут. Останется кто-либо, — заговорила Катя, приподнимаясь

с топчана. — Отольются им наши слезы. Бог весть когда, но

отольются.

— Ужасно... — Елена Артемьевна потухшим взглядом оки нула собравшихся. — Будет ли конец всему этому?..

— Кого вы спрашиваете? Меня? Я не доживу до конца.

Их? — Любовь Антоновна указала на Риту и Андрея. — Они не

сумеют ответить вам... Дети... Федора Матвеевича? Он уже

ничего не скажет... Катю? Она свое слово сказала: поздно, но

отплатят. Верю в это, иначе страшно жить и... даже умирать.

Пока дышу, надеюсь... Вода закипела, Андрюша. Засыпь чаю.

С конфетами попьем... Слиплись они.

Андрей, дуя и обжигаясь, прихлебывал малиновый чай, украдкой поглядывая на разноцветные леденцы .

— Возьми, а то и я не буду, — сказала Рита, протягивая

Андрею светло-зеленый леденец.

— Не девчонка я, сладкого терпеть не могу, — наотрез

отказался Андрей. — Что ж вы сами, Любовь Антоновна, не

пьете?

— Спасибо. Я только что напилась.

— А вы, — спросила Рита, протягивая леденцы Тимофею

Егоровичу. — Попробуйте, они вкусные.

— Не могу, родная... Ася тоже угощала меня... добрая

была девочка... конфетами...

— Елена Артемьевна! Катя! Возьмите хоть вы! Зачем мне

одной?

— Неможется мне... но чаю с конфетами похлебаю. От

горяченького на душе потеплеет... Конфеткой во рту послащу.

— Рита с готовностью положила леденцы на Катин топчан.

Катя взяла один леденец и потянулась к горячей алюминиевой

кружке.

325

По крыше землянки застучали первые капли весеннего

дождя. За окном сгущалась темнота. На землю опускалась

холодная ночь. В глазах Любови Антоновны, она знала больше

жителей землянки, что ждет их впереди, затаилось тревожное

ожидание. Грозное будущее, оно несло боль и страх, разлуку

и смерть, еще не пришло. Но с каждой минутой подкрадыва лось все ближе и ближе, протягивало невидимые щупальцы

к притихшим взволнованным людям.

АСАН

— Ты не слышал, Винокуров, пойдет сегодня ночью этап

или брех очередной? — спросил черноволосый широкоплечий

крепыш, протягивая своему соседу тускло тлеющий фитиль.

Винокуров громко чихнул, глубоко затянулся, лизнул языком

толстую бумагу самокрутки и сладко зажмурился.

— Дерет! Крепкий самосад! Курнешь, Асан? — Виноку ров осоловело взглянул на черноволосого крепыша.

— Я некурящий, — напомнил Асан. — Ты про этап скажи.

— Что за привычка человека по фамилии называть? — недовольно проговорил Винокуров. — Дежурные орут «Вино куров», и ты, как попка, повторяешь.

— Извини, Валера. Я привык в армии по фамилии назы вать. Меня там тоже по имени редко звали. Аметов и Аме тов.

— Ты не похож на татарина, — задумчиво проговорил

Валерий, стряхивая пепел. — По-русски говоришь чисто, на

лицо белый, глаза коричневые.

— Мы, крымские, все разные. До войны я одну девчонку

знал, на нее и не скажешь, что наша. Глаза голубые, волосы

рыжие, лицо в веснушках.

— Почему бы это так? — удивился Винокуров.

— В Крыму жили многие народы: итальянцы из Генуи, греки, турки, половцы, они еще три тысячи лет назад коче вали на Украине и в Крыму, фракийцы. Крымские татары —

326

конгломерат, собрание разных народов. Они живут в Крыму

больше тысячи лет. Их предки, кипчаки, хазары, алны, эти

пришли с Кавказа, жили там еще раньше. Потом пришли ар мяне, часть с цыганами смешалась, их так и зовут крымскими

цыганами, а другие с сельджуками, поэтому крымские тата ры такие разные на вид.

— Аланы, сельджуки, — задумчиво повторил Винокуров.

— Я впервые слышу о таких народах. Разве крымские и казан ские татары не одно и то же? Я считал, что вы все пришли с

Батыем.

— Y нас и язык несхожий, и обычаи разные. Мы в Крыму

десять веков прожили. Там наша родина.

— Откуда ты это знаешь? Y вас, наверно, в Крыму по-другому учили. Нам в школе про Крым так много не расска зывали.

— Y меня отец историю преподавал. Я с детства любил

читать книги про Крым. Я с русскими рос, потому и говорю

так хорошо по-русски. Отец у меня добровольно на фронт

ушел. Я на второй день войны заявление в военкомат подал, чтоб в армию взяли. При немцах мать осталась с маленьким

братишкой Сервером, он на шестнадцать лет моложе меня. В

городе жить было трудно, она уехала в деревню к сестре. В

мае сорок четвертого я выписался из госпиталя и вдвоем с

товарищем махнули домой.

— Он тоже крымский?

— Русский. Илюша. Дома никого не застали мы. Вечером

встретил родственника, он подсказал мне, где мать, и я ее

вскоре нашел. Три дня пожили мы с Илюшей. В тот день, когда мы приехали, объявили сбор вещей и денег в помощь

фронту. Y матери дома пусто, проела она во время оккупации

все, что от отца осталось. Люди несли последнее. Почти у каж дого на фронте родные, а матери дать нечего. Были у меня

часы трофейные, берег я их. Неловко мне стало, продал часы, деньги матери отдал и велел отнести в сельсовет. Молодых

ребят переписали и сказали, что забирают в армию. Я встре тил паренька одного и говорю ему: «Теперь и вам повоевать

достанется». А он мне: «Ну хуже тебя повоюем. Орденов и ме далей побольше твоего привезу. Я злой на немцев, они у меня

отца и сестренку убили». «Ты сперва, — говорю ему, — по327

лучи награду, а потом хвастайся». Поговорили и разошлись.

Позже узнал я, что не в армию ребят взяли, а угнали работать

на шахты. Девчонок одних оставили. Я так понимаю: сделано

было для того, чтобы крымских татар поменьше рождалось.

Наши девчата строгие. Городские пойдут за других замуж, а

сельские только за своих. Не будет за кого, до старости одна

просидит.

— Тебя дома и арестовали?

— Ты слушай, не перебивай. На третий день вечером, как

я домой приехал, в село вошла воинская часть. Молодые, са лаги, фронта и не нюхали. Я спросил их откуда, куда. Они

жмутся, не отвечают. Какое мое дело, думаю. Были бы фрон товики, расспросил бы, где воевали, может знают кого, а с

салажатами о чем говорить. Утром меня разбудила мать. Я

смотрю — бледная стоит, вся дрожит. Спросонья не пойму, в

чем дело. Она плачет и твердит одно: «Угоняют». «Кого угоняют?

Куда?» — спрашиваю я. «Командир приходил, когда ты спал, и велел собраться и уходить из дома. Изменниками нас на звал, предателями». Я к матери: «Ты у немцев служила? Из менница? Говори!» Она затряслась и ко мне: «У каких нем цев? Вы с отцом воюете, а я с немцами буду?» И по лицу

меня. В детстве не била, а тут... Я смолчал. Что скажешь — мать. Права она. Обидел я ее. В голову мысли дурацкие ле зут: может, думаю, это не красноармейцы, а немцы переоде тые. Минут через десять зашел лейтенант и приказал: «Выхо ди живее. Тридцать минут прошло». Мать в слезы. «Куда го ните? Мужа на войне убили, сын раненый вернулся... Часы

отдал...» «Какие часы», — спрашивает лейтенант. «У немцев

отнял, — отвечает мать. — Он их продал и деньги в сельсовет

внес на пользу армии». Лейтенант рассмеялся: «Хорошо, что

вы деньги заранее отдали. За ваши ж е деньги и погоним вас, куда Макар телят гонял». Я — к лейтенанту: «Документы, — кричу, — покажи!» Он на меня уставился и как заорет: «Смир но! Ты чего здесь делаешь? Предателям помогаешь?» «Сам ты