Я увожу к отверженным селениям. Том 2.Земля обетованная

фашистский прихвостень, — кричу ему. — Это моя мать, бра тишка! Ему пять лет всего. Он тоже предатель?! Тебе мать

про часы говорила. Трофейные они! Товарищ мне их подарил!

Убило его... Я бы их ни за какие деньги не продал, а ты гово ришь — эти деньги на нашу ссылку потратят. Ты — фашист!»

328

«Молчать! — заорал лейтенант. — Ты крымский?» «Да, я

крымский». «Где ордена украл?» Тут двое красноармейцев за скочили. «Взять его», — приказал лейтенант. «Кого взять? Са лаги вы! На фронт с фрицами воевать идите!» Лейтенант — к

Илюше: «Ты тоже крымский?» «Русский я», — говорит Илюша.

«Чего же за изменников заступаешься? Под трибунал захо тел?» — спрашивает лейтенант. А Илюша ему: «Ты, лейтенант, меня на бога не бери. Полицаев вешай, я тебе сам помогу. Y

меня брата староста выдал, а полицейские повесили его. Я

фашистов зубами грызть буду. Старост! Полицаев! За брата!

А этих людей не трожь! С Асаном я воевал, в госпитале ва лялся...» «Взять их!» — закричал лейтенант. Солдаты — к нам.

Илюша дал одному, тот на ногах не устоял. Лейтенант выхва тил тетешник, второй солдат автомат с предохранителя снял.

Позвали еще человек пять, скрутили нам руки и повели в

сельсовет. Мама за мной выскочила. Лейтенант ее в грудь

толкнул. Упала она. Я бросился к ней. На меня трое насели.

Не дали проститься... увели нас... Иду, а вокруг такое творит ся... Дети кричат, женщины плачут. На мужиков, кто слово

скажет, прикладами замахиваются. Собаки воют, с цепей

рвутся. Скотина ревет... Ночью убежал я.

— А Илья! Бросил товарища? — в голосе Валерия прозву чали осуждение и злоба.

— Звал я его. Мы вдвоем решетку выломали. Один бы я

с ней не справился.

— Почему же не ушел он?

— Илья мне так сказал: «Разберутся, отпустят нас, а этим

салагам попадет. Не верю я, чтоб приказали им такое вытво рять. Враги народа работают. Разоблачат их, мы с тобой сви детелями пойдем». «Без нас свидетелей хватит, — говорю ему.

— Вся деревня видела». «Не пойду. Не за это я воевал», — сказал Илья и остался. Я тоже сомневался вначале, думал, кто-то от себя орудует. Но вспомнил мать, Сервера и решил: пока разберутся, время пройдет. Как они без меня проживут?

Догоню, помогу им.

— Догнал?

— Через два месяца нашел мать. Ночью к ней прокрался.

Мать жила в сарае. Сервер заболел дорогой и умер. Мать рас сказывала — в дороге умирали старики, дети и те, кто по-329

слабей здоровьем. Продуктов с собой за полчаса много не со берешь... этапом везли почти месяц... кормили плохо, воды не

хватало. Сперва мало умирали — держались. Дней за пять

перед тем как в Казахстан въехать, в каждом вагоне были

мертвецы. По три по четыре дня их прятали в вагонах, хотели, чтоб по-мусульмански их схоронили. Мертвые лежали рядом

с живыми... В Казахстане стали отдавать покойников. Когда

приехали на место, местные жители говорить первое время с

нашими не хотели. Одна старая узбечка подошла к моей ма тери и сказала: «Из? — это они так удивляются. — Вы люди, как люди, а нам рассказывали, что вы убиваете всех и кровь

пьете». Перед тем, как привезли наших, колхозникам говори ли, что мы при немцах отрубали пленным руки и ноги, живых

людей в колодец бросали и в землю закапывали. Встретили

крымских хуже врагов. По кишлаку пройти нельзя. Y мест ных, почти у каждого, родной или друг с фронта не вернулся, а им сказали, что мы все как один сражались за фашистов.

Мать или отец, у которых сын погиб, или мальчишка даже, если у него брата старшего на фронте убили, на части готовы

были разорвать нас. Пацаны и те наших ребят продажными

шкурами дразнили. Где что случится, местные кричат: «Крым ские виноваты». Косятся на нас, как на зверей. Я переоделся

в старую гражданскую одежду и до зимы прятался в том киш лаке, где мать жила. За пять километров каждый месяц на пе репись ходили. Осенью дожди пошли, холодно, и все равно

всех на перепись гонят.

— Взяли бы да не ходили.

— Не пойдешь отмечаться — побег, пятнадцать лет и сю да. Зимой целыми семьями вымирали. Жить негде, одежда

порвалась, на хлеб не заработаешь. Осенью что посеешь? А

на другую работу не принимали. Мыла нет и мыться негде.

От грязи и голода вши развелись... Тиф... Как мухи мерли... В

нашем кишлаке молодых ребят не осталось: кого на шахту, кого арестовали за побег, кто умер, кому удалось — убежал.

Могилу вырыть некому было... Выкопают неглубокую яму, на ложат в нее штабелями мертвецов, а ночью шакалы разроют

и гложут трупы... Иногда и днем смотришь — нога или рука

из могилы торчит... Присыпать землей сил не хватало. Идет

человек, упал и умер. Маленьких жалко... худые, синие, все

330

время есть просят... Маму я схоронил в декабре... и сразу

поехал в Москву.

— Чего ты там забыл?

— Правду хотел найти. Не верил, что там все знают.

— Помогли тебе?

— Посадили. Побег с места ссылки... антисоветская про паганда, это за то, что я о мертвых говорил, и двадцать пять

дали.

— Дела-а-а, — протянул Винокуров. — Сколько тебе еще

осталось?

— Двадцать три с хвостиком.

— В шестьдесят девятом на свободу пойдешь... Долговато

ждать... Ты какого года?

— Двадцать третьего.

— На волю выскочишь, сорок шесть стукнет... Заживешь...

Бабы не нужно, а захочешь, старушку подыщешь, пей чай с

сахаром, ешь хлеб вволю и живи на раздолье.

— Я с тобой как с человеком, а ты смеешься, — обиделся

Асан.

— Утешать тебя? Не маленький. Захочешь до конца срока

сидеть, так оно у будет. Не захочешь... — Валерий выразитель но взглянул на Асана и загадочно усмехнулся.

— Кому сидеть интересно? — заговорил Асан после не долгого молчания. — Как уйдешь отсюда? Куда? Где жить без

документов?

— Ты меня про этап спрашивал. Я не ответил, а ты не на помнил.

— Не сказал — твое дело...

— Мое-то мое, а может и твое...

— Меня сегодня не возьмут. Я Игоря спрашивал.

— Игорь всего не знает. А ты бы пошел на этап?

— В больнице лучше. Тут баланда гуще, картошку моют, капуста попадается, в тепле спим.

— Ну и живи себе, пока не выгоняют... Сегодня ночью пой дет этап. Захотел бы, и тебя бы взяли. А так еще недельку пере бьешься в больнице.

— За неделю потеплеет... Ты про свободу заговорил... Кон чай.

— А не забоишься?

331

— Чего бояться мне?

Винокуров дернул за руку Асана и тихо прошептал: — Выйди из барака немного погодя. Разговор есть. — И

громко добавил: — До ветру схожу. Благодать тут: уборную

построили, парашей не воняет. Житуха! — Винокуров перелез

через спящего рядом соседа.

«Зачем он позвал меня, — раздумывал Асан. — Что-то ска зать хочет... в бараке побоялся... сексоты... Выйду. Не ждет — вернусь».

Дверь, тихо скрипнув, закрылась за Асаном. В темноте

кто-то осторожно взял его за руку. Асан рванулся.

— Это я... — «Винокуров», узнал Асан. — Сегодня ночью мы

идем в побег. Имеешь желание, топай с нами. Я тебя давно на метил. Кирюха не соглашался.

— Сколько вас?

— Трое должны идти. Один подвернул ногу. Вдвоем нам

не справиться. Решай.

«Y Винокурова двадцать пять... Его все ребята уважают.

Он не сексот... Но почему ж е он выбрал меня?» — Словно под слушав мысли Асана, Валерий сказал: — Y тебя никого нет. Y6bK>T — плакать некому. Живым

приведут, отлупят и полтора года добавят: больше четвертака

не дают. Только если сорвется у нас, в зону не вернут, на

месте положат.

— Меня сегодня не возьмут на этап.

— За это не беспокойся. Пойдешь вместо нашего третьего.

— Как?

— Очень просто. Назовешь его фамилию, имя, год рожде ния. Из больницы никто под чужой фамилией не уходит в

глубинку, каждому охота побыть тут лишний день.

— А если меня узнают на вахте?

— Пару оплеух подкинут и в карцер до следующего эта па. Никто не узнает тебя. Ты на татарина не похож, с дежур ными не скандалил. А к фотокарточке кто приглядывается но чью? Уходил бы этап на сельхозкомандировку, тогда бы в оба

глядели. А в глубинку — кому нужно рассматривать? Случая

не было, чтоб кто в глубинку за чужого уходил, — вполголоса

говорил Валерий, настороженно прислушиваясь к каждому

звуку.

332

— Из вагона уйдем?

— Зачем бы нам третий, если б из вагона? С дороги. Со гласен?

— Сам давно об этом думал. Не с кем было.

— Хлеб у нас есть на троих. Два ножа, три прута и на

каждого по кирпичу.

— А кирпичи зачем?

— Для переднего конвоя. С набегу кирпичами стукнем и

ножами добьем. А там автоматы в руки, остальной конвой по ложим и кто куда. Другие захотят — разбегутся, побоятся — вернутся в зону.

— Нам не дадут уйти. Схватят... в тайге заблудимся...

— Я знаю дорогу. Тут неподалеку речушка. Вброд перей дем — собаку собьем со следа.

— Y тебя карта есть?

— Бывал я в этих местах.

— Здесь до войны тайга была.

— Я топографом работал. Место для будущей трассы ис кали... как раз здесь, где она сейчас проходит. Меня и на фронт

отсюда забрали. Y меня глаз цепкий, выведу, куда нужно.

— Прямо говоришь со мной, Валерий... А вдруг я на вахту

побегу?

— Теперь я тебе полностью верю. Был бы сексотом, не

стал бы таких вопросов задавать.

— А сразу?

— Я о тебе ребят расспрашивал. Все говорят, что ты па рень надежный. Сегодня ты рассказывал мне о себе. Y тебя

мать погибла, брат... К дежурным не побежишь. Только зара нее говорю: сорвется...

— Сам понимаю. Дай подумать. Через час отвечу.

— Думай, Асан. Только пока этап не уйдет, самому луч шему другу ни слова.

— Не успею я ни с кем поговорить. Спят все.

— Я так, между прочим. Кто-то идет сюда... Заметил нас...

— Асан скорее угадал, чем услышал, последние слова Валерия.

— Махнем хлеб на табачок! — нарочито громко продолжал

Винокуров. — Ты некурящий, хорошо даю. — «Какой хлеб, — недоумевал Асан. — Где у меня табак?»

— Жмешь курево? — Винокуров звучно сплюнул.