В постели со Снежной Королевой

* * *

Алена села за рояль и начала привычную разминку — до начала выступления в «Синематеке» было еще часа три. Сыграла упражнения Брамса, а потом вдруг, без всякого перехода, уверенно — некую мелодию, которая уже давно витала у нее в голове. Алена любила импровизации (тем и кормилась), но то, что она делала сейчас, импровизацией назвать уже было нельзя.

Импровизация предполагает сиюминутность, внезапность. Она неожиданна и вместе с тем — зависима от контакта с публикой.

А сейчас Алена сочиняла мелодию, которая уже была в ней — сначала в зачатке, потом в более оформленном виде — и не зависела ни от чего, кроме ее фантазии.

По трехдольному размеру она поняла, что это вальс. Сначала она наигрывала его умеренно-спокойно, потом в лихорадочно-вихревом темпе.

«Снег… вот он едва-едва сыплет, а потом разыгрывается самая настоящая метель. И страшно, и хорошо!.. Любовь. Он идет ко мне, и я сквозь снег различаю его силуэт… Он все ближе и ближе, а потом протягивает ко мне руки, и метель уносит нас куда-то, и весь мир заполнен предчувствием счастья, надеждой, тревогой… Полное безумие!»

Сбиваясь и начиная снова, Алена играла этот вальс — и постепенно мелодия становилась все более узнаваемой, ясной. Потом Алена схватила нотную тетрадь и принялась записывать ноты (в консерватории ее учили азам композиции). Больше всего она боялась, что эта мелодия так и останется незаконченной.

«Я как будто уже знала ее — давно. Очень давно. Словно она была во мне еще до моего рождения. А теперь мне надо только вспомнить ее!»

Алена с сумасшедшей скоростью записывала нотные знаки, едва не прорывая карандашом бумажный лист, — скорей-скорей, надо схватить эту мелодию за хвост и вытащить ее из того, потустороннего, загадочного мира — в этот.

Она не сочиняла, она вспоминала.

«В консерватории нам говорили — нельзя научить быть Моцартом… Тот же Сальери был гораздо более образованным в музыке и теорию композиции знал намного лучше! Но Моцарт никогда ничего не вымучивал. Мелодия рождалось в нем сразу и легко, словно он уже ее слышал где-то. Где? Почему он ее слышал? Бог ему напевал? Или Моцарт тоже вспоминал ее? Вспоминал то, что было уже заложено в его душу, может быть, еще до рождения?..»

Алена так увлеклась, что совершенно забыла о времени.

Потом вдруг взглянула на часы — и разом отрезвела.

— Господи, какая ерунда! — пробормотала она, глядя на листы с разбегающимися нотными знаками. — Что это на меня нашло?.. И еще с Моцартом посмела себя сравнивать!

И такое отвращение нахлынуло на нее, что она взяла и разорвала тетрадь в клочья.

— Нечего ерундой заниматься…

Она быстро оделась и выбежала из дома, в сырые московские сумерки.

Позже, анализируя этот свой порыв, Алена поняла, что ее подвигло на творчество. Любовь. Любовь, что же еще! Сочиняя музыку, она представляла Романа Селетина — это именно он шел к ней сквозь метель, это к нему она тянула руки.

«А ведь я ревную его. Ревную к той женщине с васильковыми глазами, которая давно мертва. Сима говорила, что если человек уже любил кого-то — сильно и преданно, то это значит, что он в принципе способен любить… Наивно, конечно, думать, что любовь приходит только раз в жизни. Если б оно так было, то все человечество давным-давно бы вымерло! Глупо ревновать к мертвой, очень глупо! И вообще, может, она не женой ему была, а какой-нибудь дальней родственницей…»