В постели со Снежной Королевой

Солнце сияло просто нестерпимо, хотя было довольно-таки морозно.

— Очки от солнца забыл… — щурился Селетин.

— Ничего, сейчас привыкнешь! — Алена заскользила по льду. Катающихся было мало — две девчушки-хохотушки лет десяти и безмятежная пожилая дама, которая легко и свободно выписывала круги.

Много лет Алена не позволяла себе заниматься ничем подобным — она берегла свои руки. Руки пианистки… А теперь ей было все равно. Падай сколько хочешь — свобода!

Обнявшись, Алена и Селетин тоже заскользили по кругу.

— Знаешь, кто объявился недавно?

— Кто?

— Никита! Никита Ратманов. Вчера мне позвонил… — весело сообщил Селетин. — Легок на помине!

— И что? — осторожно спросила Алена.

— Ничего. Немного поболтали. Он ведь очень занятой человек… Да, он спросил, есть ли у меня кто.

— Ты ничего не сказал?

— Наоборот! — возмутился Роман. — Я ему как раз рассказал о тебе. Какой ты замечательный человечек… — На ходу он быстро поцеловал Алену в щеку. Солнце слепило глаза, мороз пощипывал щеки. — Он меня поздравил.

— Как мило с его стороны! — пробормотала Алена, глубоко дыша. Пар от дыхания растворялся в прозрачном воздухе. Коньки звонко разрезали лед — полузабытая радость движения… «Этот Ратманов — хитрый и осторожный. Решил проверить, действительно ли я существую… Чего он боится? Ах, ну да, он же публичная личность, боится разоблачений! Сам всех разоблачает, но себя на чистую воду вывести не позволит. Не хочет, чтобы Рома узнал, какой Никита друг…»

— Ты как будто недовольна?

— Нет, все в порядке… — с улыбкой покачала головой Алена. — Ты давно знаешь этого Никиту?

— Давно… Лет с пятнадцати. Мы жили рядом. А назад скользить умеешь?

— Умею… — Алена отняла у него руку и, старательно перебирая ногами, поехала назад. Пожилая дама с безмятежным одобрением на лице кивнула — дескать, совсем неплохо… — Ромка!

— Что? — Тот, выписав «восьмерку», подъехал ближе.

— Этот твой Никита с юности такой правильный? В смысле — он и тогда всех разоблачал?

— Нет… — засмеялся Роман. Он подал Алене руку, и они снова покатились рядом. — Тогда он просто мечтал о карьере журналиста.

— Почему именно — журналиста?

— Потому что не хотел быть обычным инженером или там экономистом… Нет, в этих областях деятельности тоже можно многого добиться, но Никита хотел всего и сразу! — добродушно пояснил Роман. — Честолюбие — это ведь нормальная вещь!

— Я не спорю.

— Никита мечтал, чтобы о нем узнали все. Мог, между прочим, пойти в актеры (родители его были из актерской среды) — у него внешность характерная и талант, говорят, имелся… Но счел эту профессию недостойной мужчины. В конце концов он добился того, что его все знают и без всякого лицедейства… Господи, сколько раз ему угрожали, сколько раз пытались убить, избить, поджечь его жилье, машину, закрыть его передачу — но Никита непотопляем. Вот он, настоящий мужчина! Теперь это уже не честолюбие, это… я даже не знаю, как это назвать! Любовь к правде? Любовь к Родине?..

«Может быть, я чересчур старомодна и напрасно считаю Ратманова подлецом? — мелькнуло у Алены в голове. — И на самом деле ничего особенно ужасного не было в том, что он поступил с другом подобным образом?.. Нет, он поступил скверно и сам это знает — иначе не просил бы меня ничего не рассказывать Роме, иначе бы не перепугался так, когда увидел мой номер на своем определителе!»

Алена решила потихоньку сменить тему разговора.

— На свете очень много честолюбивых людей, — сказала она. — Я сейчас не о Ратманове говорю, а вообще… Люди хотят славы.

— И денег, — тут же добавил Селетин, усмехнувшись. — Денег хотят даже больше…

— Опять же для того, чтобы с их помощью почувствовать себя особенной личностью, — возразила Алена. — Чтобы получить в обмен на них не ширпотреб, а эксклюзив! То, чего у других нет. Но я и не о деньгах тоже, а о желании многих выбиться в Наполеоны. Когда человеку говорят: «Ты — избранный!» — он абсолютно счастлив. Ну как же, я избранный…

Селетин захохотал.

— Интересная мысль! Что-то в этом есть…

— Нет, правда! — оживленно продолжила Алена, скользя по исчерканному коньками льду. — Мало кто хочет чувствовать себя винтиком или болтиком. Одним из миллионов и миллиардов подобных… Кто родился, жил и умер — просто так.

— А если не просто, а если для того, чтобы родить кого-то — того, кто и дальше продолжит эту жизнь на земле?

— Этим утешают себя женщины… Поэтому они реже страдают от честолюбия, они видят смысл в материнстве.

— А ты — видишь? — тихо спросил Селетин.

— Вижу… Может быть, и забросила свою карьеру именно потому, что не могла найти в ней смысла, — неохотно призналась она. — Мне не хватало чего-то очень важного…

Он посмотрел на нее с такой нежностью, что Алене даже стало неловко, и она отвернулась. «Господи, как они могли поступить с ним так… Это несправедливо!»

Селетин помолчал немного, а потом произнес с каким-то странным, отстраненным выражением:

— Ты скорее теперь исключение из правил. Нынешние женщины, знаешь ли, хотят чувствовать себя особами избранными, не прибегая к материнству… Вот Вика, например, решила пренебречь своей способностью к деторождению.

Алена вздрогнула и сбилась с шага. Резко развернувшись на коньках, она остановилась перед Селетиным.

— Ромка… Ты уверен, что должен мне об этом рассказывать?

— Не знаю, — пожал он плечами. — Но мне кажется, что человек ничем не должен жертвовать — ни семьей ради карьеры, ли карьерой ради семьи. Раз уж мы вместе, то делай что хочешь — я тебе говорил об этом.

— А что ты хочешь? — спросила Алена, обнимая его.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива со мной, — просто ответил Селетин.

— Ромка…

— Что?

— А Вика — была счастлива? — спросила Алена. И зажмурилась.

— Нет.

— Почему?

— Потому что она считала себя особенной, — без всякого выражения произнес Роман. — Нет, конечно, каждый человек — уникален, и плохо, когда у него совсем нет никаких притязаний… Но беда Вики была в том, что она упорно считала себя особенной, не имея никаких талантов. Ты знаешь, что это такое — быть Наполеоном без войска? Эйнштейном, не знающим физики? Достоевским, не придумавшим ни строчки?.. Менделеевым, не имеющим понятия о химических законах?..

— О чем ты? — растерянно спросила Алена.

— О том, что Вика чувствовала себя необыкновенной личностью, но вместе с тем у нее не было никаких талантов

— Мания величия?

— Нет, что ты… Скорее тоска от собственного несовершенства. Мне кажется, во многом была виновата ее мать, Лариса Викторовна. Сама она ничего собой не представляла, но в семье был культ отца, Андрея Бенедиктовича, действительно талантливого хореографа. Культ самого рода Макаровых. О, я помню, сколько было разговоров о семейном склепе, как им гордились! Знаешь, как моя дражайшая теща его называла?

— Как? — завороженно спросила Алена.

— Усыпальница, — с ненавистью произнес Селетин. — Меня тошнило от этого пафосного слова. Усыпальница! А эти толпы интеллектуалов, аристократов, гениев и самородков, которые вечно кишели в их доме?.. Конечно, я был для них быдлом. Пролетарием. Грубым мужиком. В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань! Так о нашем с Викой браке отзывалась Лариса Викторовна. Какой-то инженеришка из треста… Они меня презирали. А как они тонко и изящно подкалывали меня, когда я стал прорабом, само это название вызывало в них нечто вроде разлития желчи. Конечно, в глаза меня никто не оскорблял (пусть бы только попробовали!) — но тонко завуалированным шпилькам в мой адрес не было числа! Кстати, при отце Вики все было более-менее нормально, но потом, после его смерти, дом-то как раз и заполнили все эти эстетствующие бездельники. Я ненавижу интеллектуалов и всех этих псевдоаристократов, потому что они пусты и никчемны. Знаешь, когда я встретил тебя, то был просто поражен, насколько ты отличаешься от них. Ты действительно талантлива, но ты не тычешь своим талантом в глаза. Ты живая, ты настоящая…

— А Вика тоже тебя презирала? — тихо спросила Алена.

— Нет. То есть я думаю, что нет. Она с собой разобраться не могла… Лариса Викторовна внушила ей, что она необыкновенна, и Вика всю жизнь искала в себе это необыкновенное. Она ходила во всяческие кружки и студии, раза три или четыре поступала в институты творческого профиля, но не смогла в них проучиться больше семестра. Поэтому меня так поражает то, что ты отказалась от исполнительской карьеры… У тебя есть все, чтобы гордиться собой, но ты это не ценишь!

— Погоди, меня потом будем обсуждать… — рассеянно отмахнулась Алена. — Ты лучше скажи: почему Вика не захотела иметь детей?

— Потому что это примитивно! Быть обычной домохозяйкой — пошло и скучно. Хотя, заметь, Лариса Викторовна была именно ею! Но поскольку муж ее был выдающимся человеком, то она себя называла «подругой гения». Чувствуешь разницу?..

— Серьезно? — засмеялась Алена.

— Абсолютно… Словом, Вика постоянно искала в себе задатки хоть какого-то таланта. Доходило до смешного: например, она обожала читать детективы — те самые, которые грудами лежат на книжных развалах, в пестрых обложках и с кричащими названиями… Но детективы — это дурной тон, это низко! В их семье презирали все то, что могло попасть в ранг бульварщины, там полагалось читать исключительно литературу для высоколобых… Даже Лев Толстой у них считался примитивным и устаревшим! И Вика ужасно мучилась, она все время прятала эти детективы — где только можно… Она даже у нас дома их прятала — я думаю, не от меня, а от себя! Я-то к ней никогда не придирался… Прочитает — взахлеб, жадно, с восторгом — и прячет. Самой себе боялась признаться, что она любит детективы. А кино! — с тоской воскликнул Селетин.

— Что — кино?

— У них дома смотрели исключительно интеллектуальные, высокохудожественные картины! — язвительно пояснил тот. — Авторские работы, понятные только единицам! Вика ничего в них не понимала, она была из тех женщин, которые по сто раз могут смотреть «Иронию судьбы» или «Москва слезам не верит». Но она скорее бы умерла, чем призналась, что ей нравятся именно эти фильмы! Вика была обыкновенной, простой, милой женщиной, но никак не хотела в это поверить… Усыпальница! — снова повторил он с сарказмом. — Теперь она лежит там, в этой усыпальнице…

— Ты думаешь, Вика наложила на себя руки из-за того, что поняла свою обыкновенность? — осторожно спросила Алена.

— Не знаю. Может быть… — неохотно сказал. — Во всяком случае, жилось ей очень нелегко.

Разговаривая, они катались по кругу.

И чем больше Селетин рассказывал о Вике, тем сильнее Алене становилось ее жаль.

Вечером Селетин отвез Алену в «Синематеку».

И там, в полутемном зале, сидя за роялем, она стала играть не обычные свои импровизации, а ту самую мелодию, которая преследовала ее с недавних пор. Хоть Алена и уничтожила все записи, но помнила эту мелодию наизусть — мелодию сказочного зимнего вальса. Печального и одновременно радостного, полного страстных надежд.

На экране развертывалось немое действо, а Алена играла вальс, и все те спорные моменты, над которыми она билась, вдруг сами собой исчезли. Вальс приобрел законченность. Алена играла и играла его, с различными вариациями, не чувствуя ни времени, ни усталости — так легко ее пальцы еще не прикасались к клавишам.