Александр Курляндский

— Завтра? Думай, что говоришь.

Как она была красива на фоне заката. Юная, стройная, в глазах фиолетовые искорки:

— И зачем вы это затеяли? Жили себе да жили. Плохо нам было?

— Надо о будущих поколениях думать.

— Пусть они сами о себе подумают! Почему мы за них думать должны?

К нам подлетел кот Мурзик, в полном смысле этого слова подлетел. Спланировал откуда-то сверху, из облаков, и замер, вращая вертолетным хвостом. Глаза горят, шерсть взъерошена. Посмотрел на меня презрительно:

— Привет.

То есть он не сказал этих слов, но я их отчетливо услышал в черепушке своей.

— Привет, — ответил я так же молча.

— Валерий прав, — сказал он Наталье, опять молча.

— Заткнись, — разозлилась она. — Тоже мне птичка большого полета.

Мурзик опустился на землю, потерся о мой сапог — так он всегда делает, когда жрать хочет, вроде любит меня безмерно, а поест — все, конец любви, больше ты ему и не нужен.

— Как это у тебя получается? — спросил я. — Летать, говорить.

— Я и сам не знаю.

— Выходит ты — мыслящее существо?

— Мыслящее, как и все коты, цветы, камни.

— Вот те раз. А мы из камней дома строим. А цветы, те вообще за людей не считаем.

— Напрасно.

Тут у меня и вовсе крыша поехала. Если и камни мыслят, что ж получается? Не от обезьяны мы. В печени когда камни, понять можно. Возможно, они и живые, когда болят. А эти, что на берегу реки, галька всякая, мелкота.

— Все одно живое пространство, — сказал Мурзик, будто прочитав мои мысли. — Вот так-то, Валерий.

«Может, вся Вселенная — единый организм? — подумал я. — Может, это и есть бог?»

От этих мыслей голова кругом пошла. Я чуть не упал, такая глубина мне открылась.

А Мурзик снова потерся о сапог:

— Дай пожрать, рыбки хочу.

— Рыбки? Она же живая?

Мурзика не смутили мои слова:

— В едином организме все равно кто-то кого-то жрет. Даже лимфоциты и эритроциты жрут друг друга. Закон природы!

— Брысь! — вдруг сказала Наталья. — Разговорился. Лучше б мышей ловил.

Мурзик обиделся, мяукнул, поднялся в воздух, сделал крутой вираж и полетел к своим новым друзьям, галкам да воронам. К нему примкнул воробей, что-то чирикнул, и они полетели рядышком, как большой самолет в сопровождении истребителя.

— Дела-а.

Время приближалось к семи. Самое удобное, по расчетам Лехи, время.

Димок возился со своими рубильниками, проверял контакты, сверял в который раз часы.

Напряжение все возрастало.

— Пора, что ли? — спросил с вышки Димок.

— Пора! — крикнул Лешка.

Димок перекрестился и задвинул рубильник.

Мы замерши.

Из-под рубильника полетели искры, снопы искр.

Потом стало темно, как во время взрыва, когда мы сидели на поездных путях, в начале рассказа. Потом ударили молнии. И не одна-две, а десяток-другой. Били они со всех сторон неба и были странного красного цвета. Потом разверзлись хляби небесные и полил дождь, толстыми, как канаты, струями. Ударял больно по всем доступным и недоступным местам.

Ужас овладел нами — неужели конец света настал?!

И сразу вдруг все прекратилось, внезапно, как началось. Стало светлеть, светлеть… Сначала рассветный туман, потом светлее… И вдруг из-за облаков показалось солнце. Но какое? Не наше. Оранжевое и очень, очень большое.

И в лучах его все засияло, засверкало. И лес, и поле, и дома — все стало оранжевым. Не осенним, нет. Таких красок осенью не бывает. Золотисто-оранжевым, даже объяснить не могу. Ну, как на картине художника нашего Гриши. Возможно, хлорофилл из листьев весь вышел и какой-то новый элемент вошел, но не земной стал мир, не прежний, не тот, что раньше. Солнце это светило неярко, спокойно на него можно было смотреть.

СВЕРШИЛОСЬ!

— УРРА!!! УРРРААА! — закричали все.

Бывает, в новый дом переезжаешь или город, а тут, шутка сказать, в новую галактику переехали, всей деревней, всей Землей, под другое Солнце.

Леха по железной лестнице взобрался на водокачку:

«Мы устроили революционный переворот… Человечество может спать спокойно несколько миллиардов лет… мы спасли людскую цивилизацию… потомки нам этого никогда не забудут».

Все обнимались, целовались, плакали. Поздравляли Лешку и Димка.

Где-то заиграла гармонь и чей-то голос запел:

«…О со-оля ми-иооооооо»

Итальянская песня, как никакая другая, в данный момент соответствовала нашему настроению.

Мурзик застыл в воздухе, обернулся и закружился вместе с воробьем. К нему подлетели другие воробьи, вороны…

«О со-оляя ми-оооооооооооо»

К гармони присоединилась скрипка — это моя Олечка заиграла.

Наши деревенские подхватили мелодию. Голос хора взлетал к облакам и падал вниз волнами, на грешную землю вместе с золотистыми теперь листьями. И деревья, и облака, и ветерок — вся природа, казалось, двигалась в такт мелодии. Верхушки деревьев склонялись и разгибались, облака вспыхивали золотыми лучами. Это было удивительно — единение всего живущего на Земле.

Наташечка моя пустилась в пляс. Я попробовал за ней угнаться — куда там, сердечко мое слабенькое, проспиртованное, ему в мензурке плескаться, а не с девками танцевать.

Дед Михей встал со стула — вот-вот и он в пляс пустится…

А через час на главной улице, как принято в таких случаях, поставили столы, накрыли скатертями. На все столы скатертей не хватило — праздники редко теперь бывают, многие на портянки их порезали, поэтому где не хватило, накрыли простынями. Принесли все, что у кого было: вареные яйца, мед, картошку, грибы, соленые огурцы, сало.

Тетя Груша «грушовку» принесла, но не пьет почти никто, так что самовар пришлось раздувать.

До поздней ночи все гуляли, целовались, плясали.

А когда звезды зажглись, поняли, что не наши они, другие. Ни знакомого ковшика нет, ни Медведицы любимой, ни-че-гошеньки.

Я подумал — если у нас так, то что же во всем мире делается, праздник-то теперь какой. И не только в Москве. Костроме, Туле, а и других городах, Париже да Лондоне.

Домой когда пришел, включил приемник, а он молчит, старенький он у меня. И в других домах молчит. Непонятно. Из-за магнитных бурь, что ли?

И вот теперь мы подходим к финалу, к самому концу истории, которую я рассказать хотел. Для чего, зачем — делайте выводы.

Новое солнце грело почти как старое. Размеры его были, правда, больше, но зато сутки как прежде, ровно двадцать четыре часа. Ни больше, ни меньше. Разница, конечно, была. Но это в цвете. Будто смотришь сквозь цветное стекло. Не пивное, оно слишком темное, а винное. Бывают, знаете, такие бутылки не наши, а с длинными носами, как у Буратино, стекло у них чуть-чуть золотистое. Вот какое стекло я имел в виду.

Ну, а через некоторое время, дня через три-четыре, все в норму стало приходить. Погасло наше золотое солнце. Как лампочки гаснут. Вспыхнуло раз-другой и погасло. И на его месте старенькое возникло. Нет, никакой коллизии в этом не было, оно и не пропадало, оказывается, никуда. А вся эта трехомудия только в мозгах наших была. От деда Михея возникшая. Всей деревне одно и то же привиделось, в один и тот же момент. Массовый гипноз, как хотите, так и называйте.

И радио снова заговорило.

А самое главное, вместе с солнцем и все у нас стало приходить к общему знаменателю. Люди, события, факты.

Леха, дружочек мой верный, в лес пошел и три дня пропадал. Где был, чем питался — молчит, ни слова из него не вытянешь.

А меня все больше и больше к стакану тянет, честно окажу. Просто сил никаких нет. И во сне, и наяву. Вот думаю, заброшу всю эту писанину да развяжу…