Александр Курляндский

Олька фыркнула и пошла назад, в свою комнату.

Я запустил ей вслед тапочек. Чтоб знала, засранка, кто в доме хозяин.

И снова повернулся к Лизуне:

— Ладно, пойдем с другого конца. Не будем говорить о большой политике. Представь на секунду: пришла весна. Время картошку сажать, а ты знаешь наперед — не вырастет она, дождливое будет лето. Сгниет вся твоя картошка прямо на корню.

Лизуня повеселела:

— А и правда. Чего ее сажать, если не вырастет ничего? Я цыплят лучше куплю.

— Вот-вот. Или лотерейный билет. Никто не берет, а ты знаешь, что выиграешь. Купишь билет или нет?

— Куплю, и не один.

— Умница, молодец. А потом купишь доильную установку.

— А и правда, куплю.

— А с молока того, от новой установки, купишь еще лотерейных билетов. И снова выиграешь. И скоро так мил лионершей станешь. Дом новый построишь, цветной телевизор…

— Зачем цветной? Мне этот смотреть некогда.

— Время у тебя будет, хоть отбавляй. Все само собой будет делаться. Молоко — доиться, бидоны в кузов прыгать. Ты на него глянула, он уж и в кузове.

— Не, этого я пока не умею, тяжелы слишком.

— А ты тренируйся, талант развивай.

— Правильно, — сказала Наталья. — Или Лешка твой, пришел домой пьяный. И начал, как мой, тебе шарики вкручивать. А ты знаешь наперед, где был и что делал.

— Я и так знаю…

Так весело мы шутили, смеялись, поднимали себе и ей настроение… И до того доподнимались, что хохочем как дети, все новые и новые шутки придумываем. Применительно к Лизуниному таланту.

Вдруг из Олиной комнаты скрипка зазвучала. Три года учим — все научить не можем… А тут… Не то чтобы ноты, а целая мелодия. Моцарт или какой другой композитор, я с трудом различаю, но здорово звучит, душевно. И сразу мысль у меня возникла…

Взглянул на Наталью, она все поняла, без слов:

— Ну, самую капельку в чаек налила, дочка же родная.

«Э-эх, — подумал я. — Ну, что за народ? Сколько талантов загублено безвозвратно. Сколько книг не написано, полей не вспахано. Возможно, и я человеком бы стал. Если б папаня меня не приучал, не таскал с собою по привокзальным буфетам. Возможно, и я бы на скрипке играл, не хуже чем Ойстрах или Оленька».

Вот о чем я подумал в данный момент.

Прежде чем перейти к дальнейшему повествованию, самое время о чувствах рассказать, которые я к Наташечке стал испытывать.

Куда делась Шурка с голубыми глазками, скуластеньким личиком и задницей, возможно самой лучшей в мире?

Ушла напрочь, как с белых яблонь дым, как сказал бы Пушкин. Растаяла в тумане дня без остатка.

Вот сижу я на крыше, сарай чиню, хочется, чтоб красиво все было, как у людей, а мысли мои о ней — не о крыше, конечно, о Наташечке. Возможно, это и есть любовь, в которую раньше никогда не верил, глупостью считал.

Наталья моя, с чего я начал, все лучше и лучше становится, все моложе с каждым днем, с каждым часом. Грудь упругая, как у девушки, волосы сами блестят, без всяких шампуней. Ей теперь ее возраст не дашь, совсем как девочка.

Об этом ей как-то сказал, а она смеется:

— Сама знаю. Вроде годы назад пошли. Если и дальше, скоро девицей обратно стану.

— Этого еще не хватало, хочешь, чтоб меня посадили?

А она хохочет:

— Пользуйся, алкаш. Месяц-другой у тебя в запасе.

— Почему алкаш?

— Ну, прости, прости.

Она обняла меня, я сидел на стуле, и такие упругости я спиной почувствовал, так сладко от нее пахнуло…

— Перестань, Валер, утро еще.

Я перестал. Чего спешить, если месяц в запасе.

— Валер, не обижайся. Можно спрошу? Чего бумагу круглый день изводишь? Скоро в туалет не с чем будет ходить.

— Про жизнь нашу пишу, про деревню нашу.

— А чего писать, и так все ясно.

Я ей прочитал несколько страниц. Про солнце, про армию. Не все, конечно, с цензурными сокращениями. Ей понравилось, даже очень, поцеловала меня:

— Талант ты у меня, Валер, как Пушкин. А я и не знала.

Солнышко грело, я прилег на крыше — такого неба, такой голубизны никто, наверно, изобразить не сможет.

Если закрыть глаза, а потом снова открыть и сказать при этом, когда глаза открываешь: «Все, что сейчас увижу — вижу впервые, будто только на свет родился», — и тут же глаза открыть… Весь мир так засияет. Будто и правда только родился на свет. Трава, зелень… Все сочное, яркое. И диву даешься, что раньше не замечал. Птички поют, ветерочек ласковый по тебе пробегает. А травяные запахи, а цветочные ароматы. А гудение пчел…

Я зажмурил глаза, потом сквозь веки осторожно взглянул.

Вот солнышко наше. Светит себе да светит. И на все ему наплевать. Родился я, оно светило, и помру — не меньше, чем сейчас, светить будет. При мамонтах оно светило, при динозаврах и еще миллионы лет будет светить.

И так мне обидно стало, что и передать нельзя. Зачем все тогда, если меня не будет? Смысл какой? Это коммунисты нам мозги пудрили — все для будущих поколений… На хрена мне они?

Тут новая мысль пришла. Сколько людей поумней меня про это все думали. И что? Придумали? Где они? Там, где и мне быть суждено. Значит, человечество не подошло еще к разгадке этой великой тайны. И не мне с моими куриными мозгами опережать время.

Стрижи летали низко-низко, будто и правда стригли небо, и кричали при этом. И так хорошо мне стало, как в детстве, когда на сене лежишь. Сено попадает в рубашку, трусы, вытряхиваешь его оттуда, разглядываешь, что отличает мальчика от девочки, трогаешь. Что это, зачем?.. Хотя я рано узнал, для чего эта фиговина предназначена. Дружок мой верный, тот же Алексей Васильевич, оттащил меня в угол, соединил два пальца кольцом, а пальцем другой руки стал в кольцо тыкать:

«Знаешь, что это?»

«Что?»

Ну, он мне и объяснил. Я не поверил, пока папку и мамку за этим тыканьем не застал, но и тогда не поверил.

Эх, хорошо быть маленьким. Живешь как трава, как цветы, без всяких забот, где деньги взять, на что выпить. И для чего все в жизни вертится.

«Вот сарай починю, возьмусь за крыльцо. Подниму избу, на фундамент поставлю, за что-нибудь еще возьмусь».

— Валер, спускайся. Обедать пора!

Наташечка кричит. Любимая. Такой суп с грибами сварганила, что и на крыше здесь пахнет. Грибочки — белые, суп с перловой крупой, разваристый.

Я спустился по приставленной лестнице вниз. Прошел через участок, мимо огорода, мимо пожелтевшей ботвы… Надо бы и здесь навести порядок — а то грядки уже вровень с землей. Все запущено, брошено.

Поднялся на крыльцо, снял сапоги, тапочки надел:

— Ну, Марья Ивановна, чем кормить будешь?

— Почему Марья Ивановна?

— Пословица есть такая, — соврал я. — Иван да Марья.

Только зачерпнул ложкой суп, только-только поесть приготовился, стук в дверь. Художник пришел, сосед наш — Гриша. Про него не говорил, сейчас скажу. Раньше месяцами его не видел, а теперь зачастил. Заходит запросто, цветочки приносит. У нас этих цветочков полон огород, а он несет. А Наталья радуется: «Не в цветах дело».

Когда она прежней была, старой да толстой, где его внимание, где его цветочки? А сейчас любой дурак букетик принесет, даже я на днях умудрился.

— Чего пришел? — не выдержал я. — Выпить или так?

— Не пью я теперь. Картину принес.

— Ну, поставь и уходи.

— Валер. Ты чего? Невежливо это, — сказала Наталья.

— А чего он без спроса?

— Могу и уйти.

— Погодите, Григорий Михайлович. Покажите картину.

Он снял веревки, развернул газеты…

Такой красоты я никогда не видел. Деревня наша — ну копия наша, только в золоте вся. А люди — кто на дереве сидит, кто букеты вяжет, и все в ярких цветах, будто праздник. Но больше всего потрясла одна голова. Огромная, лохматая, гусиное перо за ухом. А рядом с ним — женщина небесной красоты. Чуточку на Наталью мою похожа.

— Здорово! — сказал я. — А это кто? Пушкин?

— Нет, — говорит он. — Это не Пушкин.

— А кто?

— Это ты, Валер. Так я тебя сейчас представляю.

Тут самое место про художника рассказать, про этого нашего Гришу.

Григорий Михайлович, Гриша то есть, жил на окраине деревни, перед самым лесом. Он жил, и собака его, спаниель Верка, жила. Об ней чуть позже. Дом они купили лет десять назад у бабки Дарьи. Они — это художник и его жена, а не спаниель, конечно. Спаниеля тогда еще не было, а была жена. А потом ее не стало, бросила она его, уехала. А как было дело? А так. Приехал к Григорию Михайловичу друг его верный, охотиться на уток. Трех уток убил, они упали в озеро, и спаниель их достать не смог. Сентябрь месяц, вода холодная, никак не хотел, мерзавец, в воду идти. И как его друг-охотник ни просил, как ни кричал, а он мастер был на словесные выражения. Такие слова орал — каких в нашей деревне никогда не слышали, не лез и все. Так вот. Спаниель в озеро не полез, всю жизнь он провел в городской квартире и, кроме ванны, где мыли ему ручки-ноженьки, никакой воды не знал. Охотник разозлился и продал его художнику за три пол-литры и кружку пива и уехал вместе с его женой. Оказывается, они давно любовь крутили, а никто и не знал. Художник первое время здорово переживал, переименовал спаниеля, в честь жены Веркой назвал, но тот на это имя не отзывался. Только когда ему мясо давали, шел, а так — «Вера! Вера!» — ноль внимания. А может, и обижался. Тем более что кобелем был, а не сукой, как его жена.

Так вот… Вернемся к началу истории. Как художник приобрел дом. Бабка Дарья собралась помирать, но никак это у нее не получалось. То тетя Груша ее спасала, то своими силами из болезни выходила. И тогда она решила еще пожить. Решение хорошее, но на что жить? Огорода нет, живности — тоже. «А продам-ка я дом, — решила она. — Но с условием. Пока жива — буду в нем жить, а потом — пожалуйста, царствуйте на здоровье!»

И продала нашему горе-художнику. Почему «горе»? Нет, не потому, что жена его бросила, тогда она еще с ним жила. А потому… Об этом чуть позже. Гак вот. Дарья свой дом продала, чтоб жить на эти деньги и жизни радоваться. И ровно через неделю померла. Вот какие анекдоты у нас здесь случаются.

А художник с женой своей Веркой купил этот дом. Причем на последние деньги, потому что художник он был неважнецкий. В Москве он вожцей рисовал, маршалов, космонавтов. В самые высшие сферы пробился, стал Брежнева рисовать, дочку его, хахаля ее — цыгана, зятька-генерала, которого впоследствии посадили, а потом впоследствии выпустили, и он бизнесом занялся. И только стал он их рисовать, только денежка хорошая пошла, как помер наш вождь и полководец, который на Малой Земле победу ковал.

Первое время Григорий Михайлович, тогда еще просто Гриша, его портреты на Андропова переделывал. Потом на Черненко, а потом и на Горбачева. Пятно на лбу сделает, брови густые замажет и — вперед. С цыганом хуже приходилось, из него Раиса Максимовна никак не получалась. Но и здесь он вершин достиг. Но тут и Горбачев «дуба дал». В переносном, конечно, смысле. Вместо целостной страны с одним своим пятном и остался.

И тогда наш Григорий запил. По-настоящему, как и я в свои годы не пил. Все пропил, все. Вплоть до красочного растворителя. А когда врачи его протрезвили, и велели обстановку сменить, и нарисовали свои картины: что будет, если он их не послушается, — только тогда он продал городскую квартиру и купил этот дом.