Александр Курляндский

— Ничего. Разогреемся.

Наташечка засмеялась, я обнял ее, она сопротивлялась. Но так, для вида, а сама шла охотно, но делала вид, будто я ее тащу, а не она идет.

— Отстань! Ты что? Сдурел, да? Сдурел? Погоди, тут скользко. Постой, не беги.

В сарае было холодно и пахло плесенью. И сено — не сено, а солома также была влажной.

Я взобрался наверх, сдернул с гвоздя клеенку. Постелил.

— Влезай.

— Дай руку, помоги.

И понял я вскоре свою ошибку. Но поздно. В самый решающий момент понял. Не надо было все затевать. И место непривычное, и утренний час, и все, что хорошо для незнакомой женщины, для родной жены никак не годится.

Привычные рефлексы разрушаются — где подушка, спинка кровати, чтоб ногой упереться? Где?

— Ты что, миленький?

— Холодно.

— Возьми мой плащ.

— Не надо.

Я завернулся в клеенку, уткнулся мордой в солому, и так было нехорошо на душе, что не расскажешь. Обычно в таком состоянии я предпочитаю сразу стакан, а потом гляжу, стоит ли продолжать. Если не отпускает — не стоит, и дальше не поможет, сколько ни пей.

— Конечно, — говорит Наташечка, — некоторые вертихвостки не пашут, как я, с утра до утра. И постирать, и приготовить. И тебя, алкаша, обмыть и спать уложить. С такой жизни любая пенсионеркой сделается.

— Пенсионерка? — возмутился я. — В зеркало посмотри. Такие формы в стриптизе показывать, а не в глуши прятать.

— Правда?

Надо было спасать положение. Намеки Наташечки на некоторых вертихвосток внушали опасение. Шурочку она засекла как-то со мной на тракторе. Но я тогда уверял, что она прислана с завода по рекламациям на двигатель и проверяла расход солярки на километр пробега. Тогда все вроде сошло. Что за намеки теперь? Я обнял Наташечку и даже поцеловал, а чтобы привести себя в форму, стал рисовать картинки. Будто не с Наташечкой я, а с Шуреночком своим. Ну, с Шуркой. Она, зараза, жилистая, крепкая. Схватит — не вырвешься, дрожит. Такая в ней сила. И моложе, конечно, Наташечки моей лет на десять. И как я ее, скуластенькую, представил, дела на лад пошли. И слова всякие, и прибамбасы. Наташечка совсем обомлела.

— Валер, — говорит, — чего с тобой?

А я весь в своем воображении:

— Ничего, — говорю, — Шуреночек. Ничего.

Очнулся я на полу сарая. Руки у Наташечки сильные, к ящикам привычные. Если очень перед ней провинился, как кот Мурзик летишь.

Потом уже, на следующий день, я разобрался в причинах ее состояния. В обычной жизни она — ни грамма. А в тот злополучный для всего человечества день «краснодарского» отведала. Бутылка разбилась — не выбрасывать. Ну и добавила грамульку в кипящий чайник. И эта грамулька боком мне вышла.

Наташечка моя в магазине работает, не помню, говорил или нет. Небольшой магазин на колесах. Точнее — вагон. Очень давно, перед самой войною, рельсы через нашу деревню тянули. Особую секретную ветку. В сторону Турции. По этим рельсам бронепоезда должны были двинуть, когда время придет южные страны завоевать. В целях победы мирового пролетариата над ихним. Работали на этом участке строительства то ли чукчи, то ли эскимосы. Их несколько тысяч сюда завезли. Решили: раз они наш язык не знают и место не знают, большая вероятность, что все в тайне останется, и никого не надо будет после расстреливать. Тоже преимущество — на патронах экономия. Лучше они на поле боя сгодятся, чем тратить их в мирное время. Так вот… Чукчи сами — народ мелкий. И бабы их — такие же. Не больше собаки. А у нас — порода другая. Наши бабы — и рост, и размеры. Для чукчей просто цирковое зрелище. Спрячутся за забором и пучат глаза, как наши Дарьи да Марьи вилами орудуют. И языком цокают. Сначала бабы пугались, а потом проучить эскимосов решили. Похитили одного и приволокли в баню. В нечетное число, в женский день. Во-первых, эскимос этот никогда в бане не мылся. От одной мыльной пены чуть с ума не сошел. Решил, что из тела она сама собой лезет. А во-вторых, понимаете… Когда пена смывается и все прелести на виду? Короче — эскимоса этого пришлось назад отправлять. В родные края. Какой после этого зрелища из него работник? И дружки его под заборами прятаться перестали. Испуга лись. Видно, тот эскимос все рассказал. А рельсы до Турции так и не довели. Война грянула. Эскимосов наших в конницу призвали. Командующий сказал: «На оленях ездят, а чем конь не олень?.. Рогов нет — еще лучше. Не забодает всадника». И первый бой наши эскимосы выиграли. Немцы как увидели их на конях, в шкурах и с родными копьями, решили: конец света настал. А после войны по этим рельсам вагон прикатили, «Продуктовую лавку». Единственный вагон, который по секретному пути прошел. Много продавцов в вагоне работало. Кому пять лет дали, кому три, некоторым условно. А Наташечка моя лет пятнадцать в нем трудится. И ни одна комиссия к ней не подкопалась. Все чин-чинарем!

А поженились мы так. Я только-только из армии вернулся. Слаще морковки, естественно, ничего не видел. Служил я в стройбате, в дремучих лесах. После Кубы, конечно. До бабы ближайшей километров тридцать. Болота, комары… А строим мы метро, как уверяет начальство. Все под землей, только нет туннелей. «Станция Междуреченская»… «Станция Лесная»… И все, конечно, хорошо знают, какое это метро. И наши, и деревенские, и тем более американцы… Так вот… Нас на этом «метро» гавриков тридцать. И еще старшина. Просеки рубим. Бульдозеры, экскаваторы. Котлованы под землей копаем. Ну, вроде станции. А разговоры, естественно, только об одном. Особенно по ночам в палатке. Все с ума сходят. А баба во всей округе одна, стрелочница. Сначала надо идти на север, потом через болото на юг, потом по узкоколейке километров двадцать, тогда на ее будку и выйдешь. Главное — узкоколейку не пропустить, она незаметная. Наших, стройбатовских, она уважала. «Во всей армии, — говорила, — лучше стройбата нет! Как мужа похоронила в Гражданскую, верность стройбату несу. Ни на танкистов, ни на артиллеристов, ни на кого не променяю». Я ее понимал. У тех — танки, «БТРы», пара часов — ив городе. Танцуй — не хочу. И кто, кроме «стройбата», к ней за тридевять земель пой дет? Никто. Поэтому она стройбат уважала. Кормила, поила, на дорожку узелок давала. Конечно, тем, кто дошел. Но бывали случаи, и не доходили. В сугробах замерзали. Хотя в смысле болот — зимой легче, не утянет. Зимой болото — форменный асфальт. Поэтому спорили, когда лучше ходить. Зимой или летом? Я решил серединку взять. Поздней осенью пошел, по первому морозцу. Но, как выяснилось впоследствии, немного заблудился. На север круче взял и вышел совсем на другую ветку. Там тоже будка была. Я радуюсь, что дошел, ногой дверь открываю… Вижу — стрелочница. Пышная, красивая. Ну, вся в моем вкусе. Решил: врут ребята про внешность, чтоб конкурентов не плодить.

«Привет, — говорю, — пришел передать от всей строительной роты».

Она хохочет: «Спасибо, красавец! Закусить не желаешь?» — «Желаю, — говорю, — но лучше потом». И гимнастерочку через голову — рраз! От спешки, видимо, или от сильного волнения пуговички нужные не все расстегнул. И голова моя в воротнике застряла. Ни туда, ни сюда… Никуда не проходит. Темно, душно, ничего не видно. А пуговицу на ощупь найти не получается. Наконец — надоело, дернул. По шву хрустнуло, и вылез на божий свет. В синей своей армейской майке. А красавица моя уже не одна. С ней мужик стоит. Угрюмый, с лопатой. Про мужика мне наши не рассказывали. «Вы кто, — спрашиваю мужика. — будете?» — «А ты как думаешь, кто?» — говорит мужик и смотрит на майку: «Уж так и жарко?» И тут до меня дошло. Это ее мужик, уж очень по-хозяйски он рядом стоит. И от волнения все в голове моей перепуталось. «Я знаю, — говорю, — вы кто. Вы муж ее. Вас по ошибке похоронили в Гражданскую…»

Ну а после, когда из армии пришел, естественно, куда первым делом? В магазин. Куда же еще? Вбегаю в магазин, в любимый вагончик, там — девушка. Совсем как стрелочница. Вся в моем вкусе. Только без мужа. Ну, и осе нью мы поженились. Только не пьет ни грамма. И меня не одобряет. Она и бутылку может разбить, вся бешенеет. Рука у нее тяжелая, к ящикам привыкшая. Иной раз так махнет, что как кот Мурзик летишь. Впрочем, это я уже говорил.

Утром я молоко в город повез, с Лизуниной фермы. Ну, ферма — это так говорится, ферма. На самом деле пять коров осталось после очередной зимы. А доярок еще меньше, одна Лизуня. Кто помоложе — в город, постарше — на печку. У Лехи права по пьянке отняли, вот мне и приходится совмещать: собственный трактор и его «молоковоз». Смешно, конечно, молока во всей цистерне ведер десять, не больше. В цистерне оно болтается, до города — час с лишним. И привозишь, в зависимости от количества ухабов, молоко, сметану, а то и масло.

Ну вот… Еду я из города обратно. На природу любуюсь. Все зеленым цветом покрылось: деревья, кустики, овраги. Только лес дальний — синий-синий. Не яркой синевы, а будто выцветший. Как тети-Марусин забор. Мужик ее, лет тридцать назад, на лакокрасочном работал и три бидона синей краски припер. И все у них стало синим: дом, забор, крыша. Только поблекло вскоре. Стало как дальний лес. Краска та для тканей годилась, для ситца, но не для деревянных поверхностей. И что характерно, когда он забор красил, на пиджак краской этой капнул. И вот где она первоначальным блеском сверкает. Но это, правда, на другом мужике.

И вот еду я себе, еду… Красотами любуюсь, кои никогда ранее не замечал. Сердце поет и прочие восхищения. Смотрю и глазам не верю. Со стороны оврага к дороге танк немецкий ползет. Вперевалочку, спокойно. Сизый дымок от выхлопа, спереди — дуло. Влезает на дорогу, поворачивает в мою сторону и дулом прямо в кабину целит. Тут я вообще… За что, думаю… Ах, гады, ах фашисты! Я ж не воевал. И в Германии Восточной не служил… За что?! Люк у башни отскакивает с грохотом, и оттуда высовывается…

Димок! Наш Димок. О нем расскажу впоследствии подробней, а сейчас скажу только, что алкаш — почище нас с Лeхой. Пятый год у бабки Маруси живет, лет ему за пятьдесят остальное — потом, чтоб истории не мешать…

— Что, — орет, — испужался?!

А я ему ору.

— Ты что, спятил?! Башня у тебя поехала?!

А он хохочет'

— Испужался. Думал, немцы опять войною пошли? Вне пакта о ненападении.

— Дурак — говорю, — одно слово, дурак!

— Может, и дурак. Но танк из Вилюйки поднял. Почти полвека пролежал, а я поднял, завел и хоть снова на Москву иди.

— Ита-ак, — спрашиваю, — тот самый танк? Вилюйский?

— Ага. Мотор перебрал, аккумулятор подзарядил, распредвал и форсунки подточил, гусеницы заклепал, электрику подчистил…

— Постой. Ты же не танкист, а летчик. Ты сам говорил, что самолет испытывал. Что от гибели город спас. Что в госпитале три года лежал, пять операций, семь наркозов. И потому пьешь, что к морфию привык.

— Говорил. Мало ли что говоришь, когда выпить не на что. Слесарь я. С завода выгнали. В городе меня все знают, вот я по деревням брожу. Спасибо Марусе, приютила.

Но мне все не верилось:

— Неужели тот танк?! Вилюйский? Но как? Как?!

— Не знаю, Валер. Иду из магазина, «Краснодар» несу. Темень, слякоть. Вдруг светло стало, как днем. Смотрю — Вилюйка. Я на башню прыгнул, оскользнулся, вниз поехал. А вода — не дай тебе, Валерочка. Выбрался еле, дрожу. Хлебнул из горла «Краснодара». Что-что, а ее, родимую, ни за что не выпущу. Сам утону, она будет целехонька. И вдруг — такое тепло, такая ясность в голове и теле. И решение неожиданное: танк этот надо поднять. И знаю, как его поднять и что делать для этого. И поднял, и ремонт сделал, и завел.