Александр Курляндский

Мы взобрались на мостки, укрепленные при помощи вертикальных бревен. Леха сел в соломенное кресло у окуляра и стал медленно крутить ручку «жигулевского» стеклоподъемника. Один стеклоподъемник перемещал «дуло» вверх-вниз, другой — направо-налево. Сам «астроном» был в состоянии сильнейшего возбуждения. Петушиная его голова вздернута к окуляру, кадык торчит, руки дрожат:

— Надо найти место во Вселенной со сходственными условиями жизни, — все человечество туда переместить и спасти от неизбежной и неминуемой смерти.

— Милый, — спросил я, — это же сколько ракет потребуется?

— О будущем идет речь. Когда на «тарелках» будут летать. Или вовсе перемещаться при помощи телекинеза.

— Правильно, — сказал Димок. — Нельзя жить сегодняшним днем. Я скоро двигатель один испытаю. На воде. Он все существующие перекроет. Сначала на твоем тракторе, Валерий, попробуем, а в последующем — и на ракетах.

— Не надо на моем, — попросил я. — Мой и так еле дышит. Лучше уж сразу на ракетах.

— Вот-вот. И я так считаю. На ракетах так на ракетах.

В церковном куполе, в дырке, куда Леха глядел своим телескопом, светили звезды. Яркие, колючие. Красота, как в детстве. Я и забыл, когда раньше на них смотрел.

— Здорово, — сказал Леха. — Луна, ну как живая. Каждую дырочку видно, каждый камешек. И следы от лунохода нашего, и все-все. Та-ак… А что там дальше? Млечный Путь… Поехали дальше, в дальние края Галактики и Вселенной.

Он крутил ручки стеклоподъемников, и труба медленно направлялась в соответствии с его намерениями.

— Ой! — вдруг воскликнул Леха.

— Что?

— Бог!

Мы ахнули.

— Не может такого быть.

— Сами глядите.

Я сел на его место и посмотрел в окуляр.

Из темноты, из неясной расплывчатой перспективы, на меня глядел бог. С нимбом на голове, в окружении ангелов. Я чуть не свалился вниз с наших мостков.

— Значит, что, правда?! Значит, ОН есть?

— Правда, — говорит Леха. — Сам видишь.

— Братцы! — вдруг закричал Димок. — Вы не звезды, а купол разглядываете. Фрески, что на нем. Вот где ваши святые, а не в небе.

— Фу-ууу, — вздохнул Леха. — А я уж думал, до самого главного добрались. Такая мощность у телескопа. Испугался — жуть.

— Испугаешься, — сказал Димок. — Никто его не видел, один Лексей Васильевич чести удостоился.

— И я испугался, — сказал я. — Врожденный атеист всегда был. Не верил никогда, а тут засомневался.

Алексей наш выглядел до смерти усталым, чего-то думал-думал, позабыв про телескоп. Потом не выдержал и сказал:

— А я стал верить, да. Иначе ничто в этом мире понять невозможно. Чем дольше думаешь, тем больше не понимаешь. Раньше я тоже… Как все. Глядишь вверх — какая будет погода? Надевать сапоги или нет. А теперь… Если Вселенная из точки произошла и все разбегается… Что раньше-то было, когда ничего не было. Было что или ничего так и не было? Или планковая константа все же не верна? И на расстояниях меньше десять в минус тридцать третьей степени константа пространство-времени распадается? А?

— Что, что? — переспросил Димок.

Лешка опомнился, вроде из забытья вышел:

— Ничего. Увлекся, простите. Но должно что-то быть. Разум человеческий должен во что-то упереться? Иначе пустота, бессилие. Я не в смысле наличия ортодоксальной веры, но дух, идея?

Димок поддержал:

— Раньше я в коммунистов верил, пока мою квартиру третьему секретарю не отдали. И жена ушла, и пить тогда начал. А теперь тоже думаю. Не так чтоб о боге, а так… Про все, про всех и про себя, конечно.

И я поддержал разговор своими мыслями:

— Должно что-то быть. Как иначе? Живет человек, потом — бац! И что? Смысл какой во всей этой петрушке? Если нет ничего?

— Вот-вот, — сказал Димок. — Все хапают оттого. И в партии вступают от этого.

Лешка скривился:

— Примитивно очень. Я о высшем разуме, а вы «партия — наш рулевой». Еще о Горбачеве с Ельциным начните.

Прав Леха, прав, подумал я. Он о высших материях, а мы о ерунде всякой, о партии.

— Не обижайтесь, братцы, — продолжил Леха. — Я о сути всего. Не может, конечно, наука на данном этапе всех ответов найти, на все наши философские запросы ответить. Но найдет. Ответит. Обязательно. Я в науку верю и в разум высший тоже… И надо успеть только до всего докопаться. Не нам, уж конечно, а далеким потомкам. Успеть должны. До скончания Солнечной нашей родимой системы. Найти место для нового места жительства.

— И найдем, — уверенно сказал Димок. — Поддержим тебя, Лексей Васильевич. Ночей спать не будем — найдем!

И во мне уверенность окрепла.

— Можешь и на меня рассчитывать. И средства для этих целей найдем. Пить не будем — найдем.

Внизу, в темноте у входа послышалось движение. То ли камни поехали, какие-то шорохи.

— Эй, кто там?

Из темноты в лунный свет вышла моя Наталья.

— Я виноватая. Думала, опять пить ушли. И мой, и ты, Алексей, и вся ваша компания. Не знала, что вы здесь умные разговоры ведете. Шли бы в избу. Че здесь прятаться?

— И Лизка тоже пришла? — спросил Алексей.

— И Лизка. Не хотела идти, я привела.

— Эх, женщины, — сказал Леха. — Мы о вечном, о важном. А у вас одно на уме. Будем переселять человечество, вас не возьмем.

— Да как без нас справитесь? — хохотнула Лизуня. — А закусить кто даст? Слезайте, слезайте. Пошли в избу. Чай пить, индийский.

Хочу сказать еще об одном факте, сильно характерном для нашей быстротекущей жизни. В Огрызках каждый житель хорошо известен, каждый каждого знает наперечет. И кошка чья, и собака, и петух — все знают. И если родственник приехал или дачник молочка попить — тоже знают. А тут… Что ни день — новые жильцы объявляются. Какие-то странные, незнакомые. Кто? Откуда? Какими судьбами? Однажды негр по деревне ходил. Хижину свою искал. Томом назвался. Через день я девицу встретил. Красивую, в длинном платье. Танечкой ее звали. Стихами со мной разговаривала. Про жениха своего плакала, убитого на дуэли. Я ее утешал, утешал, но она вдруг исчезла. И Григорий-казак в речке купался, коня в воде мыл. И собачка какая-то за немым бежала. Он ее и позвать не мог.

Ни «бэ», ни «мэ». Только — «му» да «му». Со всеми этими гостями можно было разговаривать, жать им руку. Но никто долго не задерживался, исчезал, таял в воздухе. А перед тем как исчезнуть навсегда, бледнел, вроде тети-Марусин забор, пожатие руки становилось слабее, а потом и вовсе пропадал. Я не понимал, в чем причины и следствия, пока не обнаружил, что вся эта фантасмагория исходит от деда нашего — Михея.

Нас еще на свете не было, а дед Михей уже в трактире Тестова служил, там к выпивке и пристрастился. А бросать любимое занятие на исходе жизни считал недостойным предательством.

В тот памятный для всего человечества день он, как и мы, отведал «краснодарского» и, как рассказывала потом бабка Дуня, сильно после этого преобразился. Буквально на следующий день бутылку от себя отодвинул, вышел во двор, убрал граблями прошлогодние листья, снова вернулся в дом, долго вздыхал, пил чай, снова вздыхал. Увидел старый журнальчик на окне, стал читать, прочитал весь от корки до корки. Потом принялся за настенный календарь. И его прочитал. Все, что было в доме: книжонки, журнальчики, — все прочел запоем, да простят мне это, напоминающее о прошлом, слово. Если книга увлекала его, он читал ее и один раз, и другой, и третий. Переживал. Сильное потрясение, видимо, непонятным образом преображалось в энергию. А та еще более непонятным способом рождала зрительные образы из плоти и крови. К счастью… или уж там к несчастью… стоило волнению пройти, и все эти герои таяли, вроде как испарялись. Но это я потом понял.

Бабка Дуня решила сделать по случаю выздоровления деда от пагубной привычки ремонт. Горница, где летом спал дед, была оклеена старыми обоями, такими грязными, что мух и комаров на них не было видно. Первым делом бабка отмочила обои, отодрала их от стены. Под обоями обнаружили слой старых, пожелтевших газет. Фотографии Хрущева, Косыгина, штурм целины, кубинский кризис. Дед как увидел их, так сразу принялся читать. Ахал, переживал, материл империалистов, готовых задушить молодую кубинскую республику во главе с вождем кубинского народа Фиделем Кастро.

И вот однажды у себя на задворках я встретил этого самого Кастро. Не теперешнего, усталого и поникшего, с седой бородой, а того, тогдашнего, с горящими глазами. Рядом с ним шел Микоян. Его я сразу узнал по телевизору. Микоян говорил о суровой необходимости увезти наши ракеты, а Кастро с ним не соглашался.

— Ком рад Анастас, — кричал он. — Я взорву этих поганых янки, пьющих кровь моего народа.

— Фидель, — убеждал его Микоян. — Подожди немного. Не спеши. Они сами себя взорвут.

— Пора делать революцию. В Чили пора, в Аргентине. В Японии, в Новой Зеландии, в Африке. В Австралии. Везде.

Они скрылись за углом забора, в распустившихся кустах черноплодной рябины. Я так и не узнал, где еще пора делать революцию.

Семь месяцев моей службы в армии прошли на Кубе, на острове Свободы, но там мне не случилось познакомиться с Кастро по причине моего низкого звания. Я был сержант, а он майор. И вот теперь я решил эту ошибку исправить. Я выследил его, он остановился у деда Михея.

Наступил вечер. Солнце опустилось за дальний лес — полыхнуло оранжевым, сиреневым, затем все размазалось фиолетовым и весь окружающий мир стал загадочным и таинственным, будто в фильме о привидениях.

К деду Михею я всегда ходил запросто, без приглашений — столько я им всего на тракторе привез: и дрова, и навоз, и внучат из города.

Просто толкнул дверь и вошел.

Бабка Дуня шуровала на кухне, а дед Михей и Кастро расположились в избе, хрумкали капустой, жевали картофелины. Еще я заметил на столе яичную скорлупу и бутылку рома, отпитого наполовину. Но пил один Фидель, в дальнейшем я это отметил.

Лампочка над столом была яркая, но без абажура, и все подробности встречи до мелочей выделялись. Абажур, кстати, по рассказам очевидцев, здесь был, но его разбили в двадцатые, когда в доме искали зерно. Комиссар продотряда размахнулся наганом, чтобы огреть деда, зачисленного в «кулаки», — тот сидел как сейчас, на том же самом месте, но еще молодой. — а попал в абажур. Лампочки тогда еще под абажуром не было, но зато был керосиновый фонарь. Лампочку вкрутили после, перед самой войной, когда Васька-электрик влез на столб и подключил дом к городскому проводу. Абажур был толстый, из бутылочного стекла, но комиссар хорошо размахнулся, чтобы деду врезать, а врезал по абажуру. Тот и рассыпался сразу на много осколков. А «кулаком» дед стал по причине наличия у него кобылки, списанной по старости с городского ипподрома. Дед купил ее у живодера за четыре рубля, кстати, крупные по тем временам деньги. Кобылку списали не только за старость, а главное за неудачи — не было случая, чтобы она не пришла последней. А звали ее наоборот — Виктория, в честь древней богини победы, потому и списали. Так вот… Посыпались осколки, погас керосиновый свет, и дед Михей, резвее своей кобылки, прыгнул в окно. Бабку Дуню сразу посадили в кутузку и потребовали данные, куда скрылся дед. Она, может, и сама рада сказать, но не знала, а узнала после войны, когда дед вернулся из партизан… Так вот…