Александр Курляндский

— Ясно, — сказал я и вспомнил о Наташечке. — После «краснодарского» и хуже бывает, танк — это пустяки.

— Ладно тебе, Валер. Все загадки, загадки… Садись за рычаги. Ты ж тракторист. Ну? Куда едем?

— Куда, куда? А если к Шурке? В утиное хозяйство. В прошлом году немцы туда приезжали. Селезней привезли. А деньги им дали — хрен! Ну, а теперь вроде они на танке вернулись. Обратно. За своими деньгами.

Димок хохочет. Зубы у него редкие, желтые, как у вампира. «Пить брошу, говорит, из фарфора сделаю. Музейный экспонат. Буду экскурсантам показывать».

— Жми! — говорит Димок. — И еще шлем немецкий надень. Под гильзами валяется. И я надену. И «хайль» будем кричать. Вместе, хором.

Я молоковоз на обочину поставил, и мы поехали.

Танк идет как новенький. Мягко, без стуков. Не танк, а партийная «Чайка». Ай да Димок!

— Наташка ревнует?

— Я повода не даю. Хотя трудно бывает. Утиный помет пахучий. После Шурки приедешь, ведро одеколона выльешь — не перешибет.

— Отсюда и пьешь? — спросил Димок. — Чтоб запах убить.

— Ладно, шутник. Лучше скажи, что впереди за овражек?

— Вроде «мысинский». Вдоль него иди. А там — налево, через переезд. Мимо деревни — и твоя Шурка.

— Нет. Лучше сделаем крюк. В деревне до сих пор немцев помнят. Как бы не случилось чего.

— Верно, — говорит Димок. — После переезда уйдем в кусты. Через осинки, а там и озеро. Далее, но надежнее.

Он вздохнул:

— Многие здесь в партизанах были. Увидят немецкий танк, могут и под гусеницу прыгнуть. У ветеранов — запросто. Не то что мы, молодая смена. Ни во что не верим.

— А в стакан?

— Знаешь, Валер? Я восьмой день не пью. Мечта у меня есть…

— Потом доскажешь. Где твой переезд?

Димок высунулся из люка:

— Наверное, проскочили. Давай через лесок. Озеро здесь где-то рядом. Я влажность чую.

Лесок мы прошили, будто не лес, а солома. Но с той стороны было не озеро, а какое-то поле.

— Че-то я не помню про поле, — сказал Димок. — Здесь озеро должно быть, тростник.

— И где же он? Твой тростник?

— Кажется, вон. Сереет. Пошли через поле.

Поле было какое-то странное, в воронках. И не росло на нем ничего, даже трава. И то, что сначала выглядывало кустиками, оказалось танками. Боком повернутыми. Из фанеры.

— Что за маскарад? — удивился Димок.

Но я уже понял.

— Знаешь, куда нас занесло? На Васинский полигон.

— Да ну?!

В подтверждение моих слов невдалеке ухнуло. Комья земли рядом подбросило, и они застучали как град по крыше.

— Это они по мишеням бьют, — сказал Димок.

— Это они по нам бьют, — сказал я. — Мы для них мишень. Причем живая. И еще с крестом. Представляешь, как интересно?

— Мы же свои, — сказал Димок и высунулся из люка: — Эй! Мы свои! Свои!

Снова ухнуло. Совсем рядом. Димок упал внутрь.

Я чудом удержал танк на краю воронки.

— «Свои»? Ты бы хоть шлем фашистский снял. Теперь они точно знают, какие мы «свои».

— Надо отваливать. Жми, Валер. Время переговоров кончилось.

Я рванул танк вбок, влево, стал петлять, менять скорость.

Разрывы следовали строго периодично. P-раз, два, три — выстрел. P-раз, два, три — выстрел.

Били скорее всего не из одной пушки, а из нескольких. И как я ни крутил, подбирались все ближе. Голова Димка в шлеме моталась из стороны в сторону.

— Н-не нра-авится м-мне, Валер, мишенью быть.

— А самолет испытывать нравится?

Ответ я не услышал. Грохнуло так, что заложило уши. Нас подбросило, танк закрутился на месте. Запахло паленым.

— Че, Валер?

— Гусеницу перебили.

— Ах, гады!

Димок, цепляясь за держательные скобы, подтянулся:

— Не сдадимся! Будем отстреливаться, Валер. У нас есть пушка. Я сейчас им так залеплю. Мать родная не узнает.

Но отстреливаться нам не пришлось. Следующим выстрелом накрыло начисто. Верх переместился вниз, низ подпрыгнул вверх. Нас кинуло на железяки, тряхнуло, перевернуло. Все заволокло дымом, дышать стало совершенно невозможно. Потом все ушло — и дым, и боль, и стало легко, свободно.

Дальнейшее я совершенно не помню. Кто интересуется, отсылаю к командующему учебным полигоном подполковнику Людвиченко, он все и доскажет.

Когда я очнулся, первое, что увидел, — портрет Клима Ворошилова. Рядом в углу икона. Ниже справа — оконце. Пыльное, с ватными уплотнениями. Печка. На печке, на плите, булькает варево. Пахнет щами. Из угла вышел кот, серый с полосками. Подошел к моему лежбищу, замурлыкал. Почувствовал, подлец, что я очнулся. По этому коту и по другим предметам я понял, что нахожусь у тети Груши, нашей лекарши и целительницы.

Кстати, «грушовка» названа была так не потому, что сделана из груш, хотя возможно и груши, и яблоки, и сливы, все, что росло в саду, являлось ее основой, а в честь ее изготовительницы, самой тети Груши.

Лучше и чище напитка в своей жизни я не пил. И то, что сейчас жив, что про это рассказываю, что после перенесенного мною и Димком прямого попадания снаряда, вдыхания ядовитых газов и нервного шока я в здравом уме и твердой физической силе, все это — ее заслуга. Ее, то есть чудодейственной «грушовки», и самой тети Груши.

Потом я выяснил, что тетя Груша трое суток нас отпаивала из ложечки, добавляла всяких травок целебных — и выходила. Хотя ложечка для нас с Димком очень непривычная тара. Обычно мы эту «грушовку» пьем стаканом, но не более одного. Иначе тетя Груша сердится. «Всякая польза в излишнем количестве во вред идет», — ее прямые слова. А нам что стакан? Начало разговора. Если одним стаканом все оканчивается — зачем жить? Но это мои прежние мысли, до ядерной аварии. А возвращаясь к самому напитку, скажу, что сделан он был по старинной технологии еще бабки тети Груши, а возможно, и ее бабки. Многие пытались выведать тайну рецепта, но так и не узнали. И вот еще одна история в этой связи.

Во время кукурузной кампании, когда Никита обязал всю страну кукурузу сажать, приехал из Москвы хмырь. Небольшой такой, в шляпе. Как Хрущев, только тощий. На «ЗИМе», кажется, черном. До «Волги» все они на «ЗИМах» ездили. Не понравился он нашим: тощий, злой, в глаза людям не смотрит. Ничего не пил, не ел, все только из термоса своего. Он этих термосов штук двадцать привез. Больших, маленьких — на все случаи жизни. «Ванек» его в рюкзаке их таскал и раскручивал по первой команде. Так вот… Пришло время с нашим руководством ему стопаря принять. Никуда не денешься. Из Москвы ты, с Луны — надо быть с народом. Тем более, что кукурузу никто сажать не собирается. Понимает народ, ничего путного из нее не вырастет. Собрались в правлении. Накрыли стол. Огурчики, помидорчики. Картошечка наша, рассыпчатая. Сальце.

Грибочки — одни шляпки. По специальному рецепту, в русской печи, в молоке. Ешь, пей — не хочу. А наш герой все из термосов своих. Кашку, чаи, соки. Ну, ладно, думает народ. Может, болезнь у него тяжелая, пища такая нужна. Но выпить-то он должен? И наливает ему Фомич стопку нашей «грушовки». Он отказывается наотрез, выпучивает глаза, тычет пальцем в живот: «Язва… никак не могу. На особо строгом питании». Ну, выпили без него по первой, затем по второй… По третьей. Естественно, без него. Фомич мужик тихий, совестливый, по-хорошему всегда, почти без мата. Но когда выпьет… И вот, значит, после пятой стопки характер его и проявился. Когда этот язвенник в очередной раз отказался, он взял его за галстук, намотал на кулак, как на ошейнике подтянул и сказал: «Ежели ты, так тебя-растак, сей момент не выпьешь вот этот стакан чудеснейшего на всей земле напитка, нашей любимой в веках и народах прославленной «грушовки», не только, мать твою, кукурузу, я тебя самого посажу и буду ждать, что из тебя вырастет. Понял меня, друг разлюбезнейший?» И дает уже не стопку, а полный стакан. Тот стал бледный, потный. А деваться некуда. Одна смерть. Либо от самогона, либо от кукурузы. Ясно — не будут сажать. И ему приговор за это объявят. И решил он выбрать быструю смерть. Сразу. От самогона. Перекрестился вдруг в окно, на церковь нашу, точнее на склад, что там тогда был, вздохнул тяжело, партбилет на стол выложил — и рраз! Полный стакан. До единой капли. Фомич наш протрезвел. Понимает, что сейчас будет. Язва — она и в Африке язва. Вдруг раскроется сейчас, а медицины — за сто верст никакой. Смотрят все на него пристально, молчат, и баянист затих, и разговоры. И вроде мухи жужжать перестали — чуют добычу. А он не падает. Наоборот — румянец в лице появился, глаза заиграли, еще просит. И второй стаканчик, правда, поменьше, уже не стакан, а стопку — бац! И до капли.

Короче, не буду мучить. Через несколько недель привозят от того деятеля благодарственное письмо — все, вылечился напрочь от всех своих страшных болезней. И привозит то письмо один ученый, из высокого института и просит дать «грушовку» на экспертизу, потому как от той болезни, что наш герой страдал, вовсе не язвы, нет никакого лечения и помереть по всем прогнозам он должен был ровно через столько времени, что письмо к нам шло. И умоляет этот ученый дать ему «грушовки», потому как вся его жизнь ломается. Все его научные труды. Раз тот выздоровел, значит, он неправильно лечил.

Тетя Груша, естественно, ничего не дает, пей, говорит здесь. На вынос не дам. Не могу я вековую клятву нарушить. Он деньги сует, плачет. А она — нет! Никак не могу.

И тогда он, знаете, что придумал? Алкоголь в крови держится — он подсчитал сколько. В зависимости, разумеется, от дозы… И если ему до Москвы — сутки, значит, он должен выпить три стакана, чтобы в организме тот секрет довезти. А там, в центре столицы, по пробиркам его кровь расфасуют и девчушки в белых халатиках всю тайну прочтут.

Так он и сделал. Первый стакан явно выпил, а когда тетя Груша из дома вышла, хлопнул еще два. И слова ее прямо в поезде и оправдались. Насчет один стакан — польза, а в излишнем количестве — вред. Хватил его «кондратий» чуть не доезжая столицы. Руки-ноги в растопырку. В дверь купейную не пролазит, еле через окно вынули. Все на свете забыл, откуда, кто, куда путь держит. Правда, через год все вернулось. За исключением самого факта принятия трех стаканов — тут полный провал. Такая, значит, история.

Леха с помощью Димка соорудил телескоп. Быстро, за тройку дней. Я слыхал, что изготовить линзы для такого дела — невозможная вещь. Точат их, шлифуют на станках при помощи всяких примочек, на месяцы счет идет. И мастера высочайшей квалификации, почище академиков. А наши герои за три дня управились. Леха все рассчитал, сделал чертежи, а Димок смастерил. Линзы он сделал из автомобильных фар. Снял их с «жигуленка», шлифанул на станке, сложил вместе, выпуклостями наружу. Залил между стекол какой-то одеколон в смеси с топленым маслом. А чтоб не вытекало, изоляцией обмотал. И получились линзы, страшно увеличительные. В процессе работы я в одно заглянул, оно на траве лежало, и не то чтоб микробов, а их ножки и ручки увидел. По расчетам, согласно чертежам, шесть таких линз установили в трехдюймовую трубу — обрезок ее валялся у фермы. Эту трубу водрузили в церкви, под куполом. И направили свою пушку в дырку, память о немецком снаряде. Но самое главное в их изобретении, что к первой трубе они приварили вторую. Под углом, не помню сколько градусов. Димок утверждал, что угол такой расслаивает лучи и позволяет увидеть то, что обычные телескопы видеть не в состоянии. Когда конструкция была готова, в ближайшую звездную ночь и произошло испытание.