Александр Курляндский

Необыкновенное происшествие в деревне Огрызки

(записки бывшего алкаша)

Льву Мухину — другу по жизни и учителю по ее возникновению

Этим летом я гостил у своего друга художника Д. километрах в двухстах от Москвы. Однажды вечером, когда солнце пошло на снижение, а гудение комаров сделалось невыносимым, мы решили разжечь самовар. Собрали шишки, приготовили щепки, мой друг принес из сеней какие-то бумажные листочки, я поднес было к ним спичку… Но зацепился за первую попавшуюся мне фразу.

Ни о каком самоваре больше не было и речи.

Я собрал листочки, сложил их в строго пронумерованном порядке и удалился в дом, где несколько часов предавался чтению. Прочитав все до конца, я поинтересовался у своего друга, кто автор этих записок.

— Бывший хозяин дома, — ответил мой друг. — Алкаш был — каких свет не видел. Жил здесь лет двадцать назад, куда потом делся — никто не знает Я купил этот дом у его жены.

Несколько месяцев я пытался разыскать бывших хозяев дома, наводил справки, ездил в разные учреждения, но так и не выяснил ничего.

И тогда я перепечатал эти записки на компьютере, смягчил чересчур уж откровенные выражения исправил огромное количество грамматических ошибок и вот…

Думаю, автор простит мне подобное самоуправство.

В тот момент, когда тучки над Чернобылем вспыхнули яркими красками, завыли одна громче другой сирены пожарных машин, я, ваш покорный слуга, и в мыслях не имел, что стану описывать эти события, потому как, кроме стакана, ничего в руках держать не мог, а чтобы вот так, как сейчас, запросто карандашиком по бумажке или — шлеп-шлеп, на пишущей машинке, скажи мне тогда, я бы помер со смеха, а про другие свои качества, проявившиеся впоследствии, и сказать боюсь, сочтут за фантасмагорию. Но обо всем по порядку…

Итак.

В тот памятный для всего человечества день мы, то есть я, Валерий Прохоров, и дружок мой по проживанию на одной улочке Алексей Глухарев, сидели на поездных путях и размышляли о судьбах мира. Точнее — размышлял Лешка, а я внимательно слушал. Он после принятых, не буду говорить сколько, был склонен к философированию. А я как товарищ настоящий выслушивал. Хотя меня очень тянуло домой к Наташечке моей, которая поругает-поругает, да отойдет.

Было темно, сыро, пахло оттаявшей землей и первыми травяными ароматами. Все дышало живительными соками природы. Лешка говорил о единении человечества перед загадками мирового космоса — вот тут-то и грохнуло.

Собственно, грохнуло не у нас, а за сотни километров, но в силу определенного состояния атмосферы мы увидели яркую вспышку. Все озарилось будто в летний полдень, и так это было страшно и непонятно, что если б не ставшие ватными ноги, бежать куда глаза глядят, бежать от всего этого кошмара, бежать и бежать.

Потом все погасло, стало темнее, чем прежде, и только по небу бегали разноцветные молнии, и возникали на об лаках то тут, то там какие-то лица, машины, обломки бетона, пожарные шланги. И еще очень важная деталь. И я, и Лexa, когда страх прошел, это мы потом обменивались, во всем теле почувствовали странное покалывание и необычайную легкость.

Сейчас, спустя много лет после атомной аварии, я оцениваю происшедшее со мной и моими деревенскими сожителями как влияние отраженной радиации и наложение ее на еще один, возможно самый главный в этой истории, фактор. Все участники описываемых мною событий: и Леха, и дед Михей, и Димок, и Лизуня с фермы употребили в тот день странный портвейн краснодарского розлива, имеющий вкус и запах натурального коньяка. Завезен он был вместе с турецким чаем и морской капустой в обед, стоил чрезвычайно дешево, и через три часа от семи ящиков осталась только разбитая неосторожно бутылка и мокрый подтек на полу, а евший на этом подтеке голову сардинеллы кот Мурзик, что немаловажный фактор, стал участником нашей истории. Вот и гадай после этого, какая материя первична, а какая — нет. Впрочем, обо всем по порядку.

Утро следующего дня выдалось яркое, солнечное. Все сияло и пело, как в заграничных фильмах. Я вышел из дома пораньше, пока Наташечка моя не проснулась, имея идею заглянуть к тете Груше, которая несмотря на указы и приходы милиционера, промышляла изготовлением лучшей во всем мире «грушовки». За свои слова я несу полный ответ и когда наступит время, дам им соответствующее разъяснение.

Ноги мои по привычке завернули к утоптанной всей деревней тропинке, как вдруг неожиданно для себя я понял, что ничего подобного мне не требуется. Более того. Я ощутил прилив сил, будто только попарился в баньке. Весь окружающий пейзаж полыхал разными красками. И вроде все это я видел впервые. И этот туман в низиночке речушки нашей, нежный и ласковый. И кустики над ним в листочках первых. И небо над гречишным холмом в рассветных розовых облаках. И все было так необычайно празднично, и такая в этом была грусть и красота, что захотелось песню запеть или поделиться с первым встречным своими чувствами, вроде подъема души перед первым стаканом. И еще одна деталь. Кот магазинный Мурзик в затяжном прыжке за воробьем пролетел метров тридцать, плюхнулся перед забором, между кучей ржавых банок и телеграфным столбом, подпрыгнул будто на четырех пружинах чуть ли не до вершины столба, и оттуда сверху стрельнул на меня желтым, почти человеческим взглядом, мол, ну и ну, видал, какие делишки? И вроде как завис на пару секунд в воздухе с этим немым вопросом.

Через несколько дней я обратил внимание, что друг мой сердечный Леха совсем исчез с моего горизонта. Раньше мы с ним двадцать раз на дню виделись. То он стакан принесет, то я, а тут напрочь исчез. Если б не Леха, а кто другой, я бы к нему не пошел. Самолюбие собственное имеется, но Леха — это особый вариант, одно слово — Леха.

Вот я и решил проверить: здоров или нет. Если помер — и обижаться нечего, если жив — другой разговор, тогда состоится беседа.

Подхожу — сапоги у крыльца стоят. Чистые, мытые. Или перед Лизуней грехи замаливает, или в самом деле случилось чего.

Лизуня его — вроде Наташечки моей, ни грамма не одобряет. Даже в форме сухого вина. Иногда после дружеской встречи спросишь его:

«А что, друг дорогой, у тебя под глазом?»

«Так, — отвечает, — на угол наткнулся. В сенях темно, лампочка сгорела».

Знаем, конечно, что это за угол. И он, и я. Знаем. Но дальше справляться не следует, чтоб дружбу не напрягать.

«Ты поосторожнее, — скажешь, — с лампочками этими».

«Да, — ответит он, — все ввернуть собираюсь».

«Вверни. А то без глаз останешься».

«Естественно. Сегодня куплю и вверну».

Так он мне наворачивает, а я ему. И он знает, что я не верю про лампочку, и я знаю, что он знает. Потому что с таким синяком и лампочек вворачивать не надо. И так светло.

Дома, кроме хозяина, никого не было. На столе прибрано. Чашки, тарелочки — под беленьким полотенчиком. Цветы на клеенке блестят как живые, хоть в вазочку ставь. Видать, Лизуня только-только ушла. Все помыла, прибрала, клееночку влажной тряпкой протерла.

«Сам» сидел на кровати и в окно смотрел. Кровать высокая, с металлической спинкой. Лехины ноги до пола не достают. На одной шлепанец, а другая просто так болтается. Вхолостую.

— У Груши был? — спросил я.

— Еще чего. Груша.

И смотрит в окно. Пристально-пристально. Как с перепоя, только абсолютно трезвый. Уж я-то знаю.

Я тоже посмотрел — ничего особенного. На стекле трещина, она всегда здесь была. За стеклом — солнышко, листочки всякие.

— Эй! — позвал я его. — Дорогой товарищ.

Он перевел глаза, будто видит меня впервые.

— A-а, это ты.

— Кому ж еще быть?

— И правда, кому.

И снова — в окно.

— Милый, да ты живой?

— Живой, живой.

И опять — в окно.

— Что там увидел?

— Солнце, Валер, солнце.

— Ну, удивил. Солнце он увидел. Вот удивил. Да тебе, друг дорогой, к Груше срочно бежать. Если она не поможет, тем же ходом в психушку.

Леха спустился с кровати, попрыгал на одной ноге, натянул штаны, заправил под пояс синюю майку.

— Это ты правильно сказал. Это точно. Туда мне самая дорога. В психушку. Выхода иного для себя не вижу.

И сел за стол. Налил в стакан чаю. Похрустел сухарем. И опять — в окно, на солнце.

— Все, — сказал я. — Ухожу. Я ли не товарищ твой? В чем дело? Скажи.

— Хорошо, скажу. Сам напросился. Не хотел говорить, но скажу. Скажу.

Он сидел за столом неуклюжий, худой. Шея длинная, как у петуха. Не человек, один сплошной профиль.

— Понимаешь. — говорит, — пацан мне задачку принес. Утром после нашей гулянки. «Помоги, говорит, папаня, задачку решить». А как я ему помогу? Пять классов без четырех, да еще после этого. «Ладно, говорю, неси. Хотя своим трудом должен по жизни шагать». А сам думаю: подгоню к ответу, чтоб авторитет не терять. Сын все же, не хухры-мухры. Он приносит. Про бассейны там, с иксами. И вдруг… Будто озарило меня. Будто я всю жизнь про бассейны решаю. Бац! — и решил. Он еще, про поезда. Я снова — бац! Весь задачник в пять минут прикончил. Пацан рад, хохочет. И тут он решил на мне эксперимент поставить. Помнишь — доходяга у нас прошлым летом жил? Докторскую сочинял. А сам водку жрал и про звезды трепался. Ну, Лева, из академии. «Вселенная разбегается, вселенная сбегается». Никто ни черта понять не мог… Тащит мой пацан с чердака его книжки. И черновики всякие. Летом я листал — ни хрена не понял. Значки какие-то, закорючки как глисты. А тут смотрю — все ясно. Все! Формулы для меня как семечки. И как планеты вертятся, и как галактики расходятся. И отчего звезды энергию выбрасывают. Даже ошибку нашел. Там, понимаешь, в протонном цикле, когда четыре ядра водорода сливаются, разница в массе идет, согласно Эйнштейну, на разогрев, а не остается в веществе.

Леха долго еще чего-то болтал, а я смотрел и думал: «Да, друг дорогой, тетя Груша вряд ли тебе поможет. За что тебя так?»

— Впрочем…

Леха взглянул на меня.

— Чего я перед тобой выкобениваюсь? Для тебя все это лес темный… Так говорю?

И в глазах его было такое, что я объяснить не в состоянии. Такая пронзительность ума, такая глубина и ясность, ну будто человек все на свете усек. Такие глаза я лишь однажды видел. У барана нашего Федьки, когда резать его вели.

Я не стал Леху пугать про свои ощущения. Если с портвейна, тогда вместе пойдем. По одной дорожке. Всю жизнь рядом, что нам психушка?

И вдруг меня прошибло до слез. Такая грусть и тоска взяла, что жизнь наша общая лет двадцать идет. И этого дурака я знаю насквозь. И люблю, сил моих нет. И походку его, и шею петушиную, и сердце доброе, безотказное.

— Чего это с тобой? — спрашивает Леха.

— Та-ак, — говорю, — муха в глаз попала.

— В два сразу?

— В один. Второй сам заслезился.

— Смотри, мухи разные летают. Помнишь Петра с газопровода?.. Вот-вот. Как бы и тебе палец не отрезали.

— У меня — не палец, глаза.

— Вот-вот. И у него с глаз начиналось. Смотрит, а пальца уж нет. Такая, брат, экология.

И снова — в окно.

— Понимаешь, Валерочка. Только не хохочи. После случая этого я о жизни задумался. Планеты, например. Не вечны они. Я подсчитал. Солнце наше. Дорогое, любимое. Вот оно, ласковое, в окошечко светит. Думаешь, всегда будет нас согревать? Черта лысого! Всего пару миллионов лет, а потом расползется в объеме как гнилой помидор. Хрясь! И вся наша планетная система накрылась. И Земля-матушка, вместе с Марсом твоим и прочими Венерами.