Александр Курляндский

20. Верховный главнокомандующий

В кабинете царило тягостное молчание. Первым нарушил его Блинов:

— Надо что-то делать.

Он окинул взглядом мусор, бутылки, доминошные костяшки, телогрейки, рубанок…

— Наведем порядок! Не кабинет — а красный уголок в сельском клубе.

Это было мудрое решение. Появились веник, ведро, тряпки. Все взялись за дело. Никто не заметил, как из соседней комнаты вышел усталый седой человек в перемазанных грязью ботинках, с рассеченной бровью, на которой висела красная капелька.

— Николай Борисович?

— Уборку затеяли?

Президент скинул плащ, взял со стола какую-то бумагу, чтоб протереть ботинки, мимоходом взглянул.

— Указ? «О мерах по борьбе…»

Не дочитал, вытер указом ботинки, скомкал, бросил по-баскетбольному в ведро. Попал. Все обрадовались. Улыбнулся и Президент.

— А мы вас обыскались, — сказал Блинов.

Рассказ Николая Борисовича о своих злоключениях

Заблудился, понимаешь…

Еды нет, питья нет. Есть только куда по нужде сходить. Шел до последнего. Вижу — дверь. Стальная. Рычаг нажал — открылась. Мрамор, чистота. Солдатик службу несет. Меня увидел — к козырьку: «Здравия желаю, товарищ Верховный главнокомандующий!» — «Здорово», — говорю. А форма у него не наша. Наша, но как раньше была. С ромбами в петлицах. «Что здесь?» — спрашиваю. «Ставка, — отвечает, — Верховного главнокомандующего. Ваша ставка, товарищ Сталин». Дошло до меня, что он здесь со времен войны дежурит. «Лет-то тебе, — спрашиваю, — сколько?» — «Двадцать». — «А Сталина видел?» — «Нет. — говорит. — Дед мой видел и бабка. А отец и мать — только на портретах». Отец у него был политрук-майор, а мать — сержант, повариха… «Ну, а портреты где?» — «Три было. Один сгорел, а два мыши съели. Так что не видел вас никогда раньше». Такие дела. Один он там остался. Поумирали все. Но службу несет. Ефрейтор Жилин, двадцати лет…

Президент задумался, переживая свое, сокровенное:

— Какие люди! Я понимаю все: инфляция, преступность… Неурожай. Цены растут. И невыплаты. И коррупция везде. И пенсии маленькие. И на культуру денег нет, и наука разваливается. Но люди-то какие! Какие люди! Не те, что здесь, наверху, нытики да журналисты, а настоящие — народ. Вот наше золото.

При слове «золото» Николай Борисович загрустил:

— Конечно, деньжата бы не помешали, елки-палки! Конечно! Но где их взять? Бюджет так и сяк шьем. Армии дашь — у аграриев дырка. Аграриям…

Президент махнул рукой:

— А-а… Им сколько ни давай… Э-эх! Вот бы золото найти. Партийное, будь оно неладно.

Диггер Николай вспомнил. Как же он забыл?

— Николай Борисович. Разрешите мне. Позвольте. Только не через пролом. Дайте команду меня пропустить.

— Куда?

— В Мавзолей.

— Что там забыл? Вождь пролетариата на месте. Сам видел.

— Знаю. Я хочу его карманы проверить. Не взял ли он что с собой. Я быстро. Пять-десять минут.

— Пусть идет, — сказал Николай Борисович. — Дай команду, Блинов.

Николай ушел. Все посматривали на часы… Ждали. Разговор не клеился.

И он появился. С конвертом в руках. Из конверта Николай вынул простой листок бумаги. Развернул. С трудом начал читать. Почерк был детский, крупный, неразборчивый: «Чек. Золото партии. Придет нужда — возьмете. Раньше — ни-ни! Прошу никого, кроме преданных партии людей, не брать. Все. Здесь 10 000 000 000 долларов. Выдан мною, 1 ноября неважно какого. Генеральный секретарь партии, Леонид… Брежнев…»

Когда Малышко открыл глаза, то увидел два склоненных над ним лица. Одно — с каштановыми волосами, чуть усталое, глаза карие — жена… Другое — молодое, веселое, стрижка — под мальчика, на щечках — ямочки.

— Наконец-то, — сказала жена. — Живой.

— Хай! — сказала Сьюз. — Как дела?

— О'кей! — с трудом сказал Малышко. Жутко болело плечо, ребра с правой стороны груди. И нога, но левая. Ребра срастутся, не первый раз. А вот с ногой что?

— Мы тут с утра дежурим, — сказала жена.

— Зря. Я же говорил, со мной ничего случиться не может.

— А сейчас, — спросила Сьюз, — что?

— Мелкий ремонт.

В палату вошла медсестра:

— Сделаем укольчик.

Малышко приподнял свинцовые веки. Брюнеточка. Чуть полновата снизу, при ее росте. А в остальном — все пышет, все дышит.

Когда сестричка закатывала ему рукав, он, как бы невзначай, коснулся ее рукой. Кончиками пальцев. Она вздрогнула и вопросительно взглянула на Малышку:

— Бо-ольной?

Малышко не понял вопроса, но твердо знал: «Проскочила!»

Дверь за медсестричкой захлопнулась. Сьюз и Ольга Алексеевна пристально рассматривали Малышку.

— На поправку пошел, — сказала жена.

— Не очень ли скоро? — спросила Сьюз.

Малышко тяжело вздохнул. Простреленное плечо, нога, сломанные ребра — это так, пустяки. Самое трудное — впереди. Это он хорошо понимал. Собачьим нюхом чекиста.