Александр Курляндский

Я взял Вовкины сорок копеек, присоединил свои тридцать и направился к хулиганам. Главным был Толик Бескин из нашего двора. Он лихо прыгал на костыле: одна нога у него была короче другой.

— Примешь?

— Ставь… По «сосискам с капустой».

Это были грандиозные ставки! По десять копеек! Десять копеек стоили сосиски с капустой.

На стопку монет я положил свой гривенник и отошел к черте.

— Кидаешь последним, — сказал Трюмо. — Бита есть?.. Нет? Будешь играть пятачком.

Это было самое настоящее жульничество. Игра заключалась в том, чтобы от черты кинуть биту к стопке монет. Кто попадал ближе, тот первым бил. У всех были свои, годами пристрелянные биты, мне предлагалось играть легким пятачком…

Они стояли передо мной, как на фотографии. Три бойца. Три отъявленных хулигана: Конь, Бескин и Трюмо.

Первым бросал Конь. Его бита пришлепнулась к земле, рядом с монетами. Затем бросал Бескин… Потом Трюмо. Наступила моя очередь…

Я тщательно прицелился.

— Не заступай за черту, — крикнул Трюмо. Это он крикнул специально, чтоб сбить мне замах.

— А я и не заступаю!

— Не заступаешь?.. Тогда кидай. Чего тянешь?..

Я бросил. Описав сложную траекторию, мой пятачок опустился точно в стопку монет. Монеты брызнули в разные стороны! По правилам я забирал те монеты, которые перевернулись.

Я собрал с земли урожай монет, остальные прикончил несколькими ударами. Никто из играющих ни разу не ударил… Все уставились на меня, широко открыв «варежки».

— Повезло, — констатировал «Трюмо». — Придется повторить.

И снова все повторилось.

Минут через пятнадцать мои карманы провисали от мелочи. У противников оставались последние медяки. Когда и они скрылись в моих карманах. Конь, который жил в доме номер один, сказал:

— Мы играли в твоем дворе, а теперь пошли в наш.

— Зачем?

— Ты привык к своей земле. Теперь сыграем на нашей.

Вовка делал мне отчаянные знаки. Мол, хватит, пора сматываться.

Но я потерял бдительность. Какая разница, на чьей земле играть…

Мы прыгнули через дырку в заборе в мокрый сугроб, со следами ботинок, с водой в них. Затем спустились в дом номер один…

Я как-то не придал значения тому, что мои противники идут плотной группой, о чем-то тихо переговариваясь… И почему-то привели меня не во двор, а за угол сарая, где и размахнуться нельзя…

— Ну?! — сказал Конь. — Ставь деньги.

— Куда? Разве здесь можно играть?

— Ставь, ставь…

— А вы?

— А у нас больше нет.

— Тогда все, — сказал я.

Они взяли меня в кольцо.

— Почему? Ты нам одолжишь…

Вовка метался за их спинами, выпрыгивал. В драку вступать трусил, а бросить меня — боялся.

— Не надо, ребята, — сказал я, нащупывая на шее ключ, — не надо…

Самым драчливым был Трюмо, сын грузчика из мебельного на Солянке. Конь — более хлипкий, но подлый, всегда носил в кармане свинчатку. Бескин дрался костылем, но мы были из одного двора, ему неловко вступать в драку.

Трюмо подошел вплотную, он дышал луком, я следил за его руками. Не вынимая рук из карманов, он вдруг толкнул меня животом. Я отлетел назад и сбил Бескина с костылем. Мимо моего носа просвистел чей-то кулак. Он пробил гнилой сарай и остался там, в плену треснувших гниловатых досок. Бескин за моей спиной встал, поднял свой страшный костыль, занес его над моей головой… Но я оглянулся, чтобы поднять шапку. Костыль пронесся, как меч палача, и со всего размаха рубанул Трюмо по шее, тот рухнул в черный осевший сугроб. А сам Бескин, не удержав равновесия, упал на него сверху. Мои противники валялись на земле, как фашисты на поле боя…

А мы с Вовкой бежали прочь, звеня мелочью, набитой в карманах, «звеня и подпрыгивая»…

Шел урок французского языка. Нина Николаевна объясняла спряжение. Во французском языке времен больше, чем у нас. Там есть и будущее, и не совсем будущее, и совсем не будущее. Жизнь там намного сложнее. Хорошо, что я родился у нас, а не во Франции.

Передо мной маячил затылок Валерки Ханжеева. Валерка — бурят-монгол. Затылок у него стриженый, крепкий. Я видел только затылок, а Нина Николаевна — лицо.

Я представил Валерку скачущим на коне по степи, с луком и стрелами, а навстречу ему — тоже на коне — д’Артаньян.

— Бонжур, Валери, — говорил д’Артаньян.

— Новиков, — сказала Нина Николаевна. — Ты о чем думаешь?

— О спряжении…

Нина Николаевна улыбнулась и продолжила объяснение.

Чуть впереди, в среднем ряду, сидел Джек Кастелло… Кастелло было не прозвище, а фамилия. Он был самым настоящим англичанином. Отец его работал в представительстве ООН в Петроверигском переулке. На доме висел голубой флаг. Джек учился у нас. Мы порой забывали, что он англичанин. Правда, в драках, когда он бледнел и переходил на английский, из глубины поднималось нехорошее чувство, что он — не наш, а чужой.

Однажды его сильно побили, но он никому не наябедничал… Я представил, как через много лет встретятся в бурятской степи Ханжеев и Кастелло. И тот, и другой к тому времени забудут русский.

— Хелло, Валери, — скажет по-английски Кастелло, осаживая коня.

— Бонжур, Джек, — скажет Ханжеев, вытаскивая из колчана стрелу.

— Новиков. Ты о чем думаешь? Выйди к доске!

Ребята захихикали. Никто в прошлый раз не понял, за что я получил пятерку. И весь класс ждал, что сейчас произойдет.

Произошло непредвиденное. Дверь распахнулась, и появился директор, Павел Васильевич, в сопровождении нескольких человек. Огненно-рыжий цвет его шевелюры перешел и на лицо. Оно полыхало красными пятнами.

Весь класс с грохотом встал.

— Садитесь, ребята…

Все сели.

— …Ребята. Вы знаете, что в Корее и Китае идет грязная война с применением бактериологического оружия, развязанная американскими империалистами… Проездом из Кореи в Женеву к нам приехали представители Красного Креста… Поприветствуем их, ребята.

Мы бурно зааплодировали.

Никто из нас не видел живых иностранцев, кроме Кастелло. Все уставились на них. Иностранцы производили впечатление обычных людей. Так же смотрели, улыбались. Только одеты были во все заграничное…

По тому, как волновался директор, я понял, что произошла накладка. Обычно, если к нам приезжала делегация, в школе готовились заранее. Даже когда приезжали узбекские хлеборобы. И тогда, конечно, вызывали Сапейкина, лучшего ученика в школе.

— Продолжайте урок, — сказал Павел Васильевич.

Нина Николаевна тоже покрылась пятнами.

— Мы проходим спряжение, Павел Васильевич…

— Вот и продолжайте спряжения, — тихо сказал директор. — Пусть какой-нибудь ученик прочтет стишок. Кто у вас имеет пятерку? Сапейкин?.. Пусть этот мальчик сядет, а Салейкин выйдет и прочитает…

— Но этот мальчик тоже имеет пятерку! — обиделась за меня Нина Николаевна.

Директор пришел в восторг. Он наклонился к одной из женщин и радостно сказал:

— Этот, что у доски, тоже отличник, как Сапейкин! Какое совпадение.

Переводчица быстро залепетала. Все иностранцы обрадовались. «О-о, отличник, гуд…»

— А может, лучше Сапейкина? — спросил я. — А, Нина Николаевна?

— Не надо Сапейкина! — твердо сказала Нина Николаевна. — Ты знаешь французский не хуже!

— Как твоя фамилия? — спросил директор.

— Новиков…

— Давай, Новиков, не тушуйся, посмотрим, за чтоу нас ставят пятерки…

— Люка алье менэ та сон вилляж, — начал я неуверенно, — сюзан кэ ляфуа…иль… иль…

— Иль авэ таштэ, — подсказал с первой парты Юрка Перельман.

— Иль авэ таштэ, — повторил я. — Мэ каль сэ са сюрприз, са сюрприз…

— Асэ пэн, — вдруг подсказал с задней парты иностранец и громко заржал.

— Аса пэн, — повторил я.

И замолчал. Дальше я не помнил ничего. Помнить можно то, что знаешь… А дальше я ничего не знал…

Возникла пауза. Все были смущены моим незнанием. Иностранцы ободряюще засмеялись, мол, ничего, все бывает. Директор стал еще краснее. Нина Николаевна рисовала цветочки в классном журнале.

— Ю хэв эксэлент скул, — сказал один из иностранцев, и все радостно закивали.

Меня взяла злость. На иностранцев, на их гладкие довольные лица, на какое-то особое выражение сытости… Вот гады, приехали без предупреждения, а я школу подвел, в разгар грязной войны, там воюют, а я…

Перед моими глазами закружилось все: иностранные лица, окно, ветки тополя, доска, узкая полоска месяца, дым из трубы. БАЦ!

— Ауэ скул из соу гуд ю вил дай! — вдруг сказал я.

— Оу, вот э найс бой?! — вылупился на меня иностранец.

— Ю ар олсоу вэри плезент персен, — ответил я.

— Вэ дид ю лен инглиш? — спросил он.

— Ай дидент лен инглиш аи олвиз нью ит, — ответил я.

— Шпрехен зи дойч? — спросил он.

— Я-я. Лacc мих ин руэ… — ответил я.

— О-о!! — залепетали все.

Потом уже я понял, что иностранец спрашивал меня, на каких языках, кроме английского, я еще умею разговаривать. А я отвечал ему по-немецки, польски, португальски… А в данный момент перешел на корейский, тот язык, откуда они приехали…

У иностранцев все больше мертвели лица. Когда я заговорил по-индийски, они встали. Доброжелательность исчезла, будто ее и не было.

— Новиков, — сказал главный на ломаном русском языке. — Я ду-маль, ты есть обычный школьник… я вэрила тебе… а ты есть вундеркинд. Мы быль другой школ урок математик… там один девошке ре-шел задач университет курс… тоже вундеркинд. Нам хотелось обычный ребенок, а тут вундеркинд. Нехорошо! Ай, нехорошо!..

Иностранцы молча вышли из класса. Директор посмотрел на меня, потом на учительницу…

— Говорил, вызвать Сапейкина. Говорил!.. Он бы не подвел!

— …Ладно тебе огорчаться, — сказал Вовка. — Было б из-за чего… Ты просто болен. У тебя мозг бурно обогнал в своем развитии другие органы. Смотри, тебе даже кепка мала.

Звенели трамваи, гудели машины, около газетного киоска крутилась очередь за «Вечеркой». Все спешили домой, один я не спешил.

— Ну, чего ты? — канючил Вовка. — Вон у нас денег сколько. Давай погуляем?

— А свисток?

— Есть у меня свисток, правда. Хотел запасной купить, вдруг потеряю…

Вовка вытащил из кармана свисток и свистнул! Все обернулись и как бы застыли. Киоскер с пачкой газет, водитель грузовика, дама с желтым портфелем…

Деньги мы решили прогулять в бане. Сандунах самого высшего разряда. Иногда, очень редко, я ходил туда с отцом. Там была неслыханная роскошь. Отделанные темным дубом потолки, буфет. Там был даже бассейн — плавай сколько влезет. У Вовки была ванная, поэтому он никогда не ходил в баню. Мне стало жаль его…

…Среда, середина недели, народу немного. Кассирша почитывает «Огонек». Она близорука, держит журнал перед глазами. На одной обложке — портрет Гоголя: к столетию со дня смерти. На другой — двухмоторный «Дуглас», над кипарисами и морем. «Экономьте время, летайте самолетами».

Вовка ткнул меня в бок:

— Смотри!

В баню входил известный всем футболист Башашкин с сыном. Кассирша оторвала от ленты билетик. От одной — взрослый, от другой — детский.

По лестнице с одышкой поднимался мужчина. Живот вываливался из брюк.