Александр Курляндский

— Марусь, а Марусь… Дай-ка мне шило.

— Верно, верно, — сказала управдомовская жена. — Давно пора…

Она полезла под стол, где были инструменты. Сверкнули крепкие икры…

Управдом все постукивал мячом об пол. Может, он и правда был раньше баскетболистом?

Я смотрел на него, и у меня закипала злоба. «Ну что мы сделали?.. Ну, играли в футбол… Ну кому от этого вред… За все время разбили одно стекло… А где нам еще играть?..» Что-то во мне тренькнуло, закололо… Как от пузырьков «Боржоми»…

Домоуправ все стучал мячом, мяч подскакивал, подскакивал. Но как-то чересчур плавно, замедленно. Вниз — нормально, а вверх замедленно. У домоуправа вытянулось лицо, но он продолжал стучать… В нем появилась неуверенность… Мяч медленно всплывал в воздух, будто не мяч, а воздушный шар… Домоуправ как завороженный все стучал и стучал… И вдруг ноги его отделились от пола… Он тоже всплыл… Перевернулся, еще раз стукнул по мячу… И мяч так же медленно всплыл… Они покачивались рядом, у потолка…

— Маруся! Что со мной?!

Маруся вылезла из-под стола с шилом и так и не смогла встать с пола… Вставала и падала…

Вот и наступило Первое мая. Я всегда любил этот праздник. Как проснешься, в окно доносится музыка из репродуктора. У ворот нашего дома стоят столы под белыми скатертями. На тарелочках — аккуратные горки бутербродов с икрой, колбасой, рыбой. К столам подходят празднично одетые люди. Мужчины выпивают по «сто граммов» из бумажных стаканчиков. Женщины — вино или сок. Все шутят и смеются. Подпевают репродукторам: «…О-рел сте-епной… Ка-азак ли-ихоойой…»

По нашему переулку толпа спускается к площади Ногина, там разбирают цветы на палках, шары, транспаранты. Выстраиваются в колонны и разноцветной рекой устремляются на Красную площадь.

Когда я выбежал во двор, к Ногина уже спешили люди. Ночью прошел дождь, на асфальте блестели лужи.

Толя Бескин весело прыгал на костыле. В одной руке — костыль, в другой — фруктовое эскимо. Сегодня все накопленное проедалось, пропивалось, прогуливалось…

Я завернул в сад. Отсюда, с возвышения, были видны Солянка и Ногина и можно было обозреть огромное людское море…

— Вась, а, Вась…

На лавочке сидел управдом. В каждой руке он держал по тяжелому портфелю. Он сидел, а портфели стояли на земле. Управдом держался за ручки, притягивая себя к скамейке. Время от времени равновесие нарушалось и управдомский зад чуть отрывался от скамейки. Тогда мышцы его напрягались, и он снова притягивал себя вниз. За последнее время он растолстел. Видно, считая, что так вернет вес. Просто бочка в брюках и шляпе. Но это не помогало.

— Дай закурить, Вась… Папиросы здесь, в верхнем кармане, а спички — внизу…

Мне стало жаль его. У всех праздник, веселье…

— И нос почеши, пожалуйста, очень чешется…

Я почесал ему нос, достал папиросы, спички. Всунул папиросу в рот, чиркнул спичкой… Домоуправ сладко задохнулся:

— Хорошо как, Вась… А? Музыка, цветы… Живешь — не понимаешь… А стукнет по голове — сразу оценишь…

К нам протопала нафуфыренная домоуправская жена.

— Кончай курить, пошли.

— Я посижу, Марусь… Трудно мне ходить.

— Надо преодолевать. Что же теперь… В инвалиды записываться? Нельзя, Сергей, поддаваться.

И тут я подумал: может, не он виноват. Может, он потому такой злой, что на ней женился. На этом размалеванном чучеле.

Управдом кряхтя встал. Он еле-еле переставлял ноги. Огромная тяжесть оттягивала руки, но подъемная сила тянула вверх. Шаги были плавные, как при замедленной съемке…

Я видел, как они вышли из сада во двор, как прошли на улицу… На секунду я потерял их из виду, огромный транспарант: «Мир будет сохранен и упрочен…» заслонил пол-улицы… И поэтому я не знаю, что произошло. Говорят, какой-то хулиган из дома номер один решил подшутить над нашим управдомом, он не знал всей истории, а знал только, что управдом прокалывает мячи. Он подкрался сзади и выбил ногой портфель. Сначала — один, потом — другой…

Когда я обернулся на крик, управдом медленно всплывал в воздух. Кричала жена, а управдом беззвучно переворачивался то вверх ногами, то вниз… С шеи свисал галстук, жена подпрыгивала. Пытаясь ухватиться за него, но не хватало какого-то сантиметра. Управдом еще немного всплыл и завис над головами людей на уровне второго этажа. Жена отчаянно визжала.

— Портфель! — вдруг крикнул сверху управдом. — Кидайте портфель!!!

Кто-то из толпы поднял портфель, метнул его вверх. Управдом чуть скользнул по нему рукой. Портфель грохнулся вниз, взорвавшись кирпичными осколками.

Из окон выглядывали люди. Один из жильцов, грудастый, в спортивной майке, пытался дотянуться до управдома щеткой, но щетки не хватало…

Зашелестел в листочках легкий ветерок, управдома стало сносить в сторону. Он проплыл над решеткой нашего сада, над лавочкой, где недавно сидел, над верхушкой тополя… снова всплыл над улицей и полетел к Ногина, повинуясь одному лишь воздушному течению… Над транспарантами, цветами, плакатами…

Все задрали вверх головы:

— Черчилль! Черчилль летит!!!

Действительно, толстый пузатый управдом снизу напоминал Черчилля, известного всем по карикатурам Кукрыниксов… Толпа рукоплескала:

— Черчилль! Так ему и надо!

— Я — не Черчилль, — заорал управдом с высоты. — Я — Полещук.

— Черчилль, Черчилль!

У Ногина ветер стих, управдом плавно покачивался в воздухе. Если снова задует ветер, недалеко и до Красной площади. Видно, это понял и управдом. Увидев внизу милиционера, он отчаянно закричал:

— Сбейте меня, товарищ милиционер. Ради Христа, сбейте!

Он заработал руками, ногами и вдруг поплыл… Странно было видеть плывущего в небе человека. Управдом пытался доплыть до стены восьмиэтажного дома. Внизу была закусочная «Севан», а вверху — плакат: «Перевыполним план по стали в будущей пятилетке». Он уже почти ухватился рукой за шлем сталевара, как вновь задул ветерок…

Теперь управдома несло вверх, к площади Дзержинского. Он пролетел над памятником героям Плевны, обогнул вместе с воздушным потоком стены Политехнического музея и выплыл на саму площадь. Здесь ветер на секунду стих, а потом плавно понес его к стене известного всей стране дома.

В доме было открыто только одно окно. Окно дежурного по городу.

— …Что?! Какой Черчилль?.. Вы что, спятили?! Вы не вверх, а вниз смотрите, лейтенант Петухов. Вас зачем поставили на крышу? Витаете там, понимаете, себе в облаках…

Дежурный выглянул в окно — к дому тихо подлетал Черчилль. Толстый, пузатый, только без цилиндра, сигары и без Трумэна.

Дежурный надавил кнопку звонка. Вошли несколько спокойных молодых военных.

— К нам Черчилль в данный момент летит… Сам собою, без всякого самолета…

Военные подошли к окну и стали наблюдать подлет управдома. Никто из них не стал задавать пустых вопросов. «Летит и летит, значит, пришло ему время…»

Дежурный, чтобы ускорить подлет, распахнул дверь своего кабинета. Веселый сквознячок вспушил дежурному волосы.

Управдома понесло быстрей, будто корабль поднял все паруса. Он летел головой вперед, всматриваясь в возникшее перед ним строение. Глаза его встретились со спокойными глазами дежурного.

Дежурный приветливо раздвигал шторы:

— Добро пожаловать, гражданин Черчилль!

Внутри управдома что-то хрустнуло, будто раздавили переспелый огурец, и, непонятно как обретя тяжесть, он рухнул вниз на веточки молоденькой липы. Соскользнул с них на асфальт и бросился бежать, смешно перебирая ногами, совсем не чувствуя вновь обретенного веса…

Наступали последние школьные дни. Все жили предвкушением лета. Впереди были пионерские лагеря, дачи. Вовка собирался на Черное море, в Крым. В военный санаторий. На месяц — с отцом, на месяц — с бабушкой. Его матери Крым был противопоказан. У нее однажды был приступ астмы.

А я никуда не собирался. Хотел к маме, а она прислала письмо: «Условия тяжелые, болезни, комары, о поездке нечего и думать…» Папу это письмо жутко развеселило.

— Мать-то наша, а? Нет чтобы нас кормить, кормит комаров. А? Герой… форменный герой…

В саду лопались тополиные почки, и земля была усыпана клейкой шелухой. Она липла к ботинкам, ее долго приходилось счищать палкой…

Конь, Трюмо и Толик резались в «расшибец». Они тоже никуда не собирались.

Домоуправша ходила сама не своя. Никого не узнавала, натыкалась на деревья. Теперь можно было играть в футбол сколько влезет. Все с утра до вечера гоняли мяч. А она будто не видела. Однажды мяч подкатился ей под ноги, она обошла его, вроде это не мяч, а бомба… И глаза ее были далеко-далеко, за нашим двором, а может быть, и за целым городом…

Полтретьего ночи. Я вспоминаю глаза управдомши — пустые, с огромными зрачками.

Тихо выхожу на кухню. Ставлю на плиту чайник, включаю газ. Слышно, как шипит под чайником пламя.

Залезаю на подоконник и открываю форточку. Холодный воздух пронизывает до костей. Я пытаюсь достать сетку с продуктами. Тонкая веревка режет руку. Сетка выскальзывает из пальцев. Я слышу внизу звон разбитой бутылки…

Накидываю на тело первый попавшийся плащ и спускаюсь во двор.

Сетка лежит в серебристой молочной луже.

Через двор, мягко переступая лапами, идет кошка. В ее зубах — мышь. Кошка посмотрела на меня с ужасом и широко открыла рот. Никак это та самая кошка, в которую я вселялся. Мышь, сильно хромая, бросилась бежать…

Я выбросил осколки из сетки и пошел обратно.

Поднялся к нашим дверям — ключа нет. Впопыхах я забыл его взять.

Делать нечего — я два раза надавил кнопку звонка.

Послышались звуки папиных шагов. Пала открыл дверь сонный, с почти закрытыми глазами.

Когда мы вошли в комнату, пала надел очки и внимательно посмотрел на мой наряд.

— Уходи, откуда пришел.

— Па-ал…

— Уходи, уходи…

Я снова вышел в коридор. Что делать?.. Возвращаться в комнату не позволяло самолюбие. И тут я вспомнил — бабушкин сундук…

Я открыл входную дверь, громко захлопнул. Пусть отец думает, что я ушел. Быстро пробежал на кухню, залез в сундук и закрыл за собой крышку. В сундуке было темно, вкусно пахло травами. Я удобно устроился на ватнике, положил под голову валенок…

Сквозь узенькую щель я увидел, как зажегся в коридоре свет — папа вышел из комнаты. Открылась входная дверь.

— Вася… Иди спать… Ты слышишь? Я тебя простил…

«Ты меня простил, а я тебя — нет…»

Папин голос еще что-то кричал, наверно, он вышел на лестницу…

— Ва-асяяяя… зазаоооваоо… оаэоооауао…

«Ничего, — подумал я. — Будешь знать, как родного сына выгонять на улицу…»

Я еще что-то подумал, мысли стали путаться. Я заснул…

Это был странный сон. И тогда, конечно, я не понял его значения.

…В крышку сундука постучали. Я открыл. Стало зябко и холодно. Сундук стоял на пригорке. Луны не было. Но все светилось странным серебристым светом. Трава, стволы берез. Медь сундука раскраснелась, стало тепло, как у печки… Все доставали сало в тряпочках, лук, огурцы, мед в сотах, варенье в баночках, пироги, грибы, дымящуюся картошку, сметану, масло, крыжовник, подсолнечные головы, хлеб… Еду ставили на чистую скатерку, расстеленную прямо на земле.