Ксения

* * *

Он сидел перед большим венецийским зеркалом и разглядывал свое лицо. Трогал его пальцами, мял. Да, не красавец. Скулы торчат, рот грубый, нос толст, ноздри раздуты. Борода растет плохо, оттого всегда брит, волосы не слишком густы, уши топорщатся. Но хуже всего бородавки. Одна на переносице, ближе к правому глазу, другая на лбу, поверх левого. Хоть и пудрены, все же слишком велики, чтоб не портить лица.

Хлопнул три раза в ладоши, приказал вызвать Хильшениуса. Через скорое время явился доктор Хильшениус, которого Самозванец ценил больше других.

— Не обидно ль тебе, что государь твой нехорош? — спросил Самозванец.

Хильшениус воздел руки:

— Как? Чем нехорош? Вы прекрасны, как лев!

— Когда снимешь мне бородавки?

— Ваше величество, — степенно заговорил Хильшениус, — я уже объяснял, что это опасное дело. Можно испортить кровь. Так просто их снять не удастся.

— Тогда выведи.

— Мы думаем, все думаем об этом, — заверил Хильшениус. — В Индии заказаны мази, которые действуют на бородавки.

— Торопись, — сказал Самозванец. — Мне надоело ходить уродом.

— Ваше величество! — снова начал Хильшениус.

— Иди, иди, — прервал он его.

Хильшениус удалился. Самозванец стал расхаживать по мягкому ковру, сцепив за спиной руки. С угодливым вопрошающим лицом заглянул князь Мосальский.

— Веди, — приказал ему тихо.

Сел в кресло перед столом, подвинул шандал, бумаги, обмакнул перо, начал что-то писать. Неожиданная робость овладела им, он боялся повернуться, а дверь уж открылась, кого-то впустили. Несколько мгновений делал вид, что пишет, затем отложил перо, повернул голову…

Она стояла, закутавшись в широкий белый опашень, голову погрузив в соболий воротник. Она молчала. Он почему-то спросил:

— Кто там?

Она не ответила.

— Ах, это ты, — сказал он, помедлив. — Ну, так иди на свет, я тебя плохо вижу.

Но она не двигалась.

Он встал и не прямо, а влево и вправо похаживая, стал приближаться к пей. Остановился напротив, вглядываясь.

— Что ж ты молчишь? Не хочешь здороваться с государем?

Концами пальцев нашел ее подбородок, приподнял. В то же мгновенье маленькая рука выскользнула из-под опашня и звучно ударила его по щеке. Глаза полыхнули гневом.

— Смерд, — сказала она глухим голосом.

От неожиданности он застыл, растерялся. Но тотчас овладел собой, усмехнулся.

— Ты ищешь смерти? Я ожидал. Но я заставлю тебя задержаться на этой земле. Ведь я не вернул тебе долг, а с долгами не угодно нам оставаться.

Он вынул из кармана золотую монету, бросил перед ней на ковер.

— Узнаешь? Теперь же мой долг возрос. Я получил от тебя пощечину. Как будем считаться, царевна?

Она молчала.

— Ты вся иссохла, — сказал он. — Бледна, а все же прекрасна. Я не забыл тебя, Ксения.

Она вновь опустила голову в воротник.

— Пощечина… — сказал он. — Когда-то взглядом ты возвысила малого человека, теперь пощечиной хотела унизить государя. Но я не унижен. Я принимаю пощечину, ибо ждал твоей ненависти. Ты видишь во мне причину всех твоих бед, ты думаешь, я отравил твоего отца, отравил мать и брата. Пощечина! Да я бы не удивился, если, б ты пронзила мою грудь кинжалом. Но я не страшусь смерти, слишком много раз она стояла передо мной и размахивала косой. Слишком много раз я был на краю гибели. Я прошел путь, где сотни смертей поджидали меня за каждым поворотом. Это ты отовсюду слала мне смерть легкой своей рукой. Ты каждодневно молилась, чтоб небо поразило меня молнией, чтоб воды морей обрушились на мою голову, чтобы ворота ада распахнулись перед моей душой. Но я все шел, и каждый шаг становился дороже, ибо, как жемчугом, как драгоценными каменьями, он был обнизан твоей ненавистью. А ненависть твоя стоит не меньше любви. Они соперничают меж собой, и я не знаю, что мне дороже. Я тот единственный человек на земле, которому ты подарила ненависть. И я не стану отвергать этот дар. Не стану доказывать, что не подсылал отравителей к твоему отцу, что приказывал московитам беречь твоих родичей и лишь неразумный поступок одного человека, который склонил твоего брата к побегу, привел к беде. Нет, я не стану оправдывать себя. Правда в том, что я перед тобой, что ни один волос не упадет с твоей головы при моей жизни, что никто не осквернит тебя грубым прикосновением, что ты можешь пожелать от меня любых милостей и получишь их. Помнишь тропарь, который я сочинил в твою честь? Он до сих пор звучит в моей душе. В ней ты всегда будешь гостьей, странницей, и я всегда буду славить твое имя. Вот что хотел я тебе сказать в ответ на пощечину. Теперь же иди, ничего не бойся, ты будешь жить в своих покоях, тебе окажут царские почести, а я лишь иногда буду звать тебя, чтобы взглянуть.

Она молча пошла к двери. Перед ней остановилась и произнесла:

— Лицедей. Но ты не обманешь меня. Я вижу твою черную душу.

— Брани, брани, — ответил он. — Даже брань твоя наполняет меня светом.

Она ушла. Он откинулся в кресле, отер мокрый лоб. Какая дева! Рядом с прекрасным ликом царевны возникло бледное лицо Марины. Губы растянулись в улыбке, и она сказала: «Ты некрасив, ты мне отвратителен, но я пойду за тебя, если станешь царем…» Что ж, пробил его час. Он мог забыть надменную польку, порвать грамоты со своим обещаньем, но он хотел видеть ее здесь, знать, чем сменится презренье, как будут смотреть на него, что скажут теперь. Представил тонкую осиную талию панны, схватил со стола резную деревянную фигурку, изображавшую италийскую деву, и с хрустом переломил об колено.

Разложил бумаги, принялся писать: «Ясновельможный пан, утвердившись на царстве нашем, сообщаем, что слово свое не забыли…»