Ксения

* * *

В хмурый, слякотный день, когда с неба текло не переставая, в закрытом возке ее повезли на Сретенку. Так она настояла. Бедный Варсонофьевский монастырь давно пришел в запустение, монахов здесь жило едва десяток, да и тех не было видно.

Ей указали могилы. Завернувшись в черную посконную накидку, она подошла к трем земляным холмикам, к трем деревянным крестам, поклонилась низко.

— Здравствуй, родимый батюшка, здравствуй, родная матушка, здравствуй, мой братец любезный. Что ж вы покинули меня, одну на свете оставили? Что же с собой не взяли? Как мы тут были вместе, так бы и там не расстались. Батюшка, помнишь, ты счастья мне обещал, женихов искал, а и не надо мне никого, только бы ты был рядом. Матушка, помнишь, как дочь свою берегла? Да не сберегла ты меня, матушка, покинула, ушла в сырую землю. Братец мой милый, любимый Федя, вставай, братик, защити сестрицу свою. Ты ведь до силы дошел, мужем стал статным, да что же исчез-то? Даже и в сны не приходишь, сердечко мое не согреешь… Вставайте, — шептала она, — вставайте ж…

Но молчали могилы. Она опустилась на сырую землю и долго сидела, понурившись. К ней подошли люди, принялись звать:

— Эй, царевна! Пора. Да слышишь, что ль?

Тронули за плечо.

— Смотри-ка, она как каменная…

Подняли на руки, отнесли в возок.

Ночью не могла заснуть. Хоть и своя горница, а не своя. Боярышень нет. Оленку забрал Нечай, Марфинька разболелась и где-то лежит, не вставая. Правда, Настасьицу обещали дать в услужение. И то утеха. Одна на всем свете, одна. Была царевна, и роился кругом народ, теперь никого, лишь бородатые стражи. С тоской и мукой подумала вдруг: «Где же ты, сокол мой ясный? Куда залетел? Жив ли еще или с братцем Федором строишь хрустальный город на небе?..»