Чтобы в юрте горел огонь [1981, худ. Г. Алимов]

* * *

На другой день мать вызвали в школу. Она вернулась рассерженная; ещё не успела переступить порог дома, как раздался её возмущённый голос:

— До чего дожили! Собственный ребёнок позорит нас. Мы с отцом работаем, не жалея себя. У тебя есть дома всё. Чего тебе не хватает? Подраться из-за какой-то книжки!

Она хватает Нилкино пальто, шапку, наспех одевает её:

— Иди проси прощения у Кольцовых. Пока не извинишься, домой не приходи, не пущу.

Антонина выталкивает дочь на лестничную клетку и сильно хлопает дверью.

Зловещая темнота обступает девочку — в подъезде не горит ни одна лампочка. Вот открылась чья-то дверь, яркая полоса света на миг рассекла тьму, донеслись обрывки разговора, чей-то смех, шаги, и снова наступает тишина. Нилка знает, что стучаться домой бесполезно, но идти вперёд одна она не может.

Она пугается всего: неосвещённой лестницы, промёрзших углов, пахнущих кошками… Но больше всего она боится встречи с красивой матерью Булочки. Если бы кто-нибудь вместе с ней пошёл, ей не было бы так страшно. Если бы рядом была бабушка или Уяна…

Нилке страшно, и чем мрачней становится в подъезде, тем ярче вспыхивают деревенские картины в её цепкой детской памяти…

Как-то они вместе с тёткой поехали в улус Тангу́й. Уяне дали деревянную бричку, запряжённую белым быком. Он важно шагает по заросшей травой двухколейной дороге и, несмотря на окрики и понукания тётки, совсем не прибавляет скорости. Бык часто останавливается, отгоняет хвостом надоедливых паутов, поворачивает свою крупную белую голову с чёрным пятном между спиленными рогами. Нилка видит, какой янтарной желтизной отливают его смирные, как у коров, глаза.

Уяна беспомощно суетится и покрикивает, но только всласть отдохнув, бык шагает дальше. Скрипят и грохочут на колдобинах старые, расхлябанные колёса.

В полуденном мареве чудится Нилке, что не бричка подвигается вперёд, а сама степь плавно наплывает из-под растоптанных пыльных копыт быка. Беспричинная радость переполняет Нилку, она снимает тапочки, спускает с брички босые ноги, высокая трава, как ручей, щекочет и холодит их. Иногда упругий стебель, разгибаясь, сильно стегает по голым икрам. На тёмной коже выступает слабая белая полоска, но боли нет, и Нилка смеётся в ожидании нового щелчка. То и дело у самого края брички выныривают прямо из-под колёс цветы. Можно дотянуться рукой и сорвать синий колокольчик, пахучий зонтик белой кашки или сиреневую, в крупных коричневых веснушках саранку. То тут, то там виднеются пламенеющие поляны. Изредка девочка поднимает лицо к солнцу, крепко-крепко зажмурив глаза, и видит в красноватой пляшущей зыби два золотистых, огненных цветка.

Дорога плывёт и плывёт навстречу. Нилка срывает одуванчики, долго, сколько хватает сил в лёгких, дует на них. Невесомые стрелки с семенами разлетаются, искрами посверкивая на солнце.

Уяна и Нилка подъезжают к добротному бревенчатому дому, выкрашенному зелёной краской. Над крышей развевается выгоревший флаг. Вместе заходят они в коридор, где толпятся и разговаривают незнакомые люди, проходят в пустую длинную комнату — кабинет председателя колхоза. Там стоят два ряда одинаковых стульев и письменный стол.

— Подожди меня здесь, — наказывает тётка и выходит в коридор.

Нилка видит схемы, плакаты, чернильный прибор из серого камня, похожий на крепость. В каменной башенке чёрными пиками стоят остро отточенные карандаши. На их сверкающих гранях теснятся золотые буквы. Девочка не может оторвать от них глаз: вот бы порисовать таким карандашом, полюбоваться, какую чёткую линию оставляет на бумаге мягкий тёмно-серый грифель. Совладать с собой она не в силах и, не оглядываясь, быстро выхватывает один карандаш и выбегает на улицу.

Нилка боится, что вслед за ней кто-нибудь выскочит на крыльцо и строго крикнет: «Девочка, отдай карандаш!»

Но никого нет, её добыча надёжно спрятана, и теперь надо только дождаться Уяны.

— А я тебя ищу, — появляется на крыльце наконец тётка. — Ведь сказала же — сидеть на одном месте! — говорит она недовольно, отвязывая быка.

Они трогаются в обратный путь. Бык, словно почуяв дорогу домой, неожиданно припускает мелкой рысцой. Жара спала, степь не томит зноем, и повеселевшая Уяна поёт:

Лучшее счастье — быть молодым,
Цвести, как цветок полевой…

Её высокий гортанный голос взлетает всё выше и выше над степью. Но племянница не слышит её, спрятанный карандаш жжёт сквозь сено и мешает спокойно сидеть. Она ёрзает в бричке, ждёт удобного случая, чтобы похвастаться перед тёткой. Впереди виден старый колодец, а там за поворотом начинается уже Шиберта. Нилка достаёт из сена своё сокровище и протягивает Уяне. Но вместо радости она видит, как застывает лицо тётки и её смешливые глаза превращаются в две суровые щёлки. Не говоря ни слова, Уяна заворачивает быка, сердито взбадривая кнутом. Понурый бык покорно идёт назад по зелёной колее. От стыда и чувства вины девочка начинает тихонько хныкать, но тётка не утешает её, а только чаще понукает быка.

И вот снова бревенчатый дом с флагом. Уяна берёт Нилку за руку:

— Идём вместе, сама вернёшь карандаш.

Они входят в комнату, где стоит письменный стол, за ним сидит и что-то пишет председатель колхоза — седой мужчина в выгоревшей гимнастёрке.

— А, Уяна Будаевна, что, ещё дело есть? — спрашивает он.

Тётка молча, без улыбки кивает головой, сквозь смуглую кожу пробивается мучительный румянец. Она тихонько подталкивает Нилку вперёд.

— Возьмите карандаш, я у вас взяла, — осипшим голосом произносит Нилка.

— Да у меня много карандашей, бери, бери, девочка, — улыбается председатель.

— Нет, мы не можем принять ваш подарок, — решительно возражает Уяна. — Вы уж извините нас. — Она берёт Нилку за руку и выводит во двор.

И снова утомительная дорога. Опускаются сумерки. Проголодавшийся бык то и дело останавливается, тянется на обочину за травой. Далеко над степью разносится его протяжный недовольный рёв. Тётка уже не поёт, не радуется, а замкнуто, отчуждённо молчит.

Нилка боится, что она расскажет бабушке о её проступке, но дома Уяна ни единым словом не обмолвилась о случившемся…

Вот если бы сейчас рядом была тётка, она взяла бы Нилку за руку и повела к Булочкиной матери. Но вместо этого слышится звук отворяемой двери, высовывает голову Антонина и деловито спрашивает:

— Стоишь? Всю ночь будешь стоять, но я своего добьюсь.

Дверь захлопнулась. Домой нельзя. Девочка спускается по лестнице, останавливается у квартиры Кольцовых и тянется к звонку.

Открывает дверь Булочкина мать, одетая в длинный атласный халат.

— Девочка, как ты поздно, а Миша уже спит, — удивляется она.

— Я пришла просить прощения, — бормочет Нилка, не поднимая глаз.

— Что ты, девочка?! Миша сам виноват. Да ты проходи, проходи. Сейчас я тебя угощу. — Булочкина мать протягивает ей два мандарина. — Да ты не стесняйся, ешь, — уговаривает она Нилку и обнимает её. — Виноват во всём Миша. Ты замёрзла совсем. Давай я провожу тебя, а то на лестнице темно.

Накинув пальто прямо на халат, она берёт Нилку за руку, и они вместе поднимаются на четвёртый этаж. Открывает дверь мать. Досада на её лице мгновенно сменяется приветливостью:

— Вы уж извините, такая она у меня — с характером… — начинает Антонина.

— Что вы, она славная девочка, вы не ругайте её, мой сын сам виноват, — заступается мать Булочки.

Она по-прежнему обнимает Нилку, и та ещё крепче прижимается к ней.

— Она у нас всё льнёт к чужим, — смеётся Антонина, и девочка чувствует сквозь смех ревнивые нотки в голосе матери. — К ней всё надо с подходом, а тут времени не хватает: работа, дом.

— Да, у нас один сын, и то уследить не можем, — вторит ей мать Булочки. — А характер — это хорошо, он пригодится в жизни, он уважения требует… Извините, что так поздно зашла, — прощается она и уходит.

Мать ложится спать. Нилка тихонько пробирается в полутёмную большую комнату и пытается разглядеть себя в длинном высоком трюмо. Она поворачивается в разные стороны, внимательно и серьёзно изучает своё круглое скуластое лицо, приглаживает непокорные волосы и хитро подмигивает сама себе.