Чтобы в юрте горел огонь [1981, худ. Г. Алимов]

* * *

Вечером, глухо и тяжело кашляя, пришёл с работы отец. Пришёл, как всегда, усталый, с бледным, посеревшим лицом. От тёплого домашнего воздуха кашель постепенно ослабел и затих.

Без аппетита отец поужинал, прилёг на диван, попробовал читать газету, но внезапно заснул.

Потом, вялый от короткого позднего сна, не принёсшего отдыха, он умылся ледяной водой и сел за стол, на котором лежали ватман, калька и толстые тетради с расчётами.

— Ничего, ничего, ещё немного посижу, — успокоил он мать. — Есть интересный замысел. Если удастся, хорошее дело сделаем. А там, глядишь, премию получу. Что будем делать с деньгами? — он хитро подмигнул матери.

Она рассмеялась и ответила ему в тон:

— Купим пианино, будем дочерей музыке учить.

— А что, неплохая мысль, — поддержал отец. — Пианино, конечно, подождёт, а учиться можно начать сейчас. Сами не умеем, пусть дети наверстают за нас.

Он склонился над столом, что-то чертил, и его сутулая тень надолго застыла на белой стене.

Потом он походил по квартире, остановился у шкафов с книгами и задумчиво проговорил:

— Сколько книг собрал по специальности, и кому всё это? Сына бы мне, наследника. Вон у Протаса Бухатеева жена третьего сына родила, счастливый человек… А так для кого стараться, когда сына, продолжателя рода нет? Дочери — чужой товар. Как думаешь, мать? А?

Та улыбнулась в ответ, что-то обмякло в ней, как будто согнулся стержень, который поддерживал тело. В её обычно уверенном, твёрдом взгляде засквозила растерянность, как у примерной девочки, не сумевшей справиться с трудной задачей.

Нилке даже стало жаль её. Если бы вдруг подошла мать к ней сейчас, положила мягкую руку на плечо, дочь забыла бы все обиды, и они вместе бесстрашно встретили бы слова отца. Но жалость длилась считанные мгновенья.

Боясь, что кто-нибудь заметил её минутную слабость, мать быстро стряхнула с себя оцепенение, подошла к зеркалу, стала вынимать коричневые роговые шпильки из тугого узла волос на затылке. Послышался её голос, в котором появились протяжные непривычные ноты:

— Поживём — увидим, сейчас загадывать рано. Я тут с Нилкой замучилась совсем, диковатая она. Дарима подрастает, ей надо много внимания уделять, возраст такой. — Мать держала шпильки в белых ровных зубах и плавными движениями расчёсывала гребнем густые волосы. — Так хочется для себя немного пожить, отдохнуть. Что мы видели — войну да голод, а молодость уже прошла.

— Да, правда, — согласился отец. Подошёл к письменному столу, выдвинул верхний ящик, достал жёлтую коробочку с надписью «Золотое руно». Затем аккуратно свернул длинную самокрутку и закурил, выдыхая кольца душистого дыма.

Нилка, уже не слушая родителей, принюхивается к удивительному аромату табака.

— Вот бабушке послать бы такой, — шепчет она.

Она не спит, потому что никак не может согреться. Атласное одеяло из чистого пуха мало́ ей. Проходит немало времени, прежде чем девочка ухитряется найти такое положение, чтобы одеяло укрывало её со всех сторон.

Она лежит свернувшись калачиком, спрятав голову. У неё создаётся ощущение полной своей безопасности. Сначала Нилка согревает руки, горячо и часто дышит на них так, что пальцы становятся влажными. Потом мнёт и трёт пальцы ног, убаюкивает их, успокаивает, уговаривает, словно это её младшие братья и сёстры.

Нилке невольно вспоминается, под каким тёплым ватным одеялом она спала у бабушки. Оно не сверкало атласом, а было покрыто дешёвым ситцем в красных цветочках, но как уютно и жарко было под его толстой надёжной защитой. А в большие морозы Олхон забирала её к себе на деревянную кровать с горой пуховых подушек и прижимала внучкины ноги к горячему полному телу. У девочки появлялось ощущение, что она лежит на горячем речном песке, и солнечная рябь на воде слепит ей глаза. Она старалась даже дышать как бабушка, тихо и спокойно.

А иногда ей казалось, что она маленькая ветка на большом, ещё сильном теле бабушки и что скоро, очень скоро она вырастет, станет высокой, красивой и расцветёт, как майская черёмуха под окном.

Согревшись, она начинает подробнее вспоминать бабушку Олхон. И видится ей один из самых ярких дней деревенской жизни. Уже пришла весна, растаял снег, и они вместе с бабушкой отправились на колхозное поле. Солнце припекает почти по-летнему. Голосистые жаворонки взмывают в чистое, промытое первым дождём, бездонное небо.

Бабушка идёт неторопливо, зорко всматриваясь под ноги, словно ищет клад. Вдруг она останавливается, притопывает ногой, будто сквозь мягкую подошву унтов проверяет твёрдость поля. Потом они вместе собирают прошлогоднюю ботву. Земля уже просохла, только низины влажно лоснятся чернотой. Нилку обдаёт крепким запахом прогретой земли и первой летней пыли. Ей нравится убирать ботву. Стоит её немного отгрести в сторону, как слабый парок поднимается вверх. Девочке кажется, что сама земля облегчённо вздыхает, благодарная ей за своё освобождение. И Нилке хочется собирать и собирать ботву, пока всё огромное поле не станет чистым.

— Ты чего разошлась? — зовет её бабушка. — Иди назад, будем копать.

Олхон, наваливаясь всем телом, глубоко вонзает в землю широкую лопату, откидывает парную мягкую землю, а вместе с нею почерневшие сморщенные картофелины, пролежавшие зиму с прошлого урожая. Девочка собирает картошку в мешок. Сегодня им попался удачный участок, и внучка с бабушкой быстро набирают полмешка.

Они радуются своему везенью и не замечают, как из реденького осинника вылетает колхозный объездчик на коне. Он что-то кричит, взмахивает длинным бичом, и его конь мчится прямо на них. Вот-вот тонкий и гибкий, как змея, бич засвистит над ними. Нилка хватается за край сатинового платья бабушки, прижимается к ней и слышит её гневный окрик:

— И чего детей вздумал пугать! Кому в колхозе нужна прошлогодняя картошка? Всё равно пропадёт!

В сердцах Олхон сплёвывает на землю.

Объездчик, для острастки хлестнув коня, проносится мимо них, и Нилка видит, как блестят из-под надвинутой кепки узкие чёрные глаза, как на худых мальчишеских плечах обвисает старый отцовский пиджак и неуверенно болтаются ноги в больших, не по росту стременах.

— Мал, да удал, — вздыхает бабушка.

Она достаёт из своего бездонного кармана кисет с трубкой, закуривает, и лицо её становится печальным.

— Пойдём поищем вереска, — зовёт она внучку, и они идут краем поля в лес.

— Смотри внимательно, — учит Олхон, — такой вереск растёт у нас в Саянах и Монголии. Раньше был обычай новорождённых купать в воде, настоянной на вереске и богородской траве, чтобы дети росли крепкими. Хорошая трава человека бережёт, это буряты ещё с древности знали. Когда погибли в бою тридцать три отважных батора Гэсэ́ра, с неба спустились три сестры Хану́р-хана. Они взяли вереска из тайги и воды из девяти ключей, обмыли воинов, и сразу воскресли тридцать три батора. А в это время Гэсэр сражался один с врагами; он терял последние силы и кричал от боли, как горный козёл, и плакал от одиночества, как маленькая косуля. От крови, тёкшей из ран, его седло стало красным, а белый жеребец — рыжим…

Бабушка рвёт сизовато-зелёные метёлки вереска, внучка пробует их на вкус.

Дома Олхон сушит картошку в русской печи, придирчиво отбирает несколько штук и толчёт в чугунной ступке тяжёлым пестиком. Потом серую массу просевает несколько раз через сито, идёт в сени и открывает деревянный ларь. Там на самом дне у неё хранится драгоценный запас — кулёк пшеничной муки. Девочка никак не может представить, что до войны, как любит вспоминать бабушка, этот ларь, который ростом выше Нилки, был доверху полон белой муки, так что до сих пор белеют его широкие щели.

В картофельную муку Олхон добавляет горсть пшеничной, замешивает тесто, достаёт подтаявший комочек масла и смазывает разогретый чугунный котёл. Масло легонько шипит, и бабушка выливает жидкое тесто на стенки котла. Блины получаются не круглые, а вытянутые, похожие на длинные языки: тохо́н-блины — значит, испечённые в котле.

На столе уже стоит самовар, из него несутся весёлые звуки. Нилка и бабушка начинают чаёвничать. Наевшись досыта, девочка замечает, что бабушка так и не притронулась к блинам, а ест водянистую мелкую картошку, что растёт в их огороде.

— Бабушка, а блины?

— Это тебе, я сыта, — успокаивает Олхон, наливая кружку густо заваренного кирпичного чая с молоком — единственное, в чём себе не отказывает.

А потом, уже во сне, видится Нилке задумчивое лицо бабушки и объездчик на коне, только вместо бича у него в руках охапка вереска. Вдруг раздаётся жалобный плач косули. Заслышав его, мальчик замирает на миг и пришпоривает коня…

Всё становится зыбким, как будто смотрит Нилка через окно, заливаемое потоками дождя. Уже нет бабушки, пьющей чай, нет мальчика, и Нилка проваливается в тёмную, без сновидений пустоту.