Чтобы в юрте горел огонь [1981, худ. Г. Алимов]

* * *

На Новый год Баторовы ждали гостей. В большой комнате навели такую чистоту, что пылинки не найти. Мать с утра пекла в духовке сдобные пироги с черёмухой и брусникой, дочери помогали ей. Вечером стали подходить шумливые гости. Каждый из них приносил с собой что-нибудь вкусное — немного колбасы, банку консервов, кто-то даже достал замороженных свежих омулей. Когда Антонина накрыла праздничный стол, удивление было общим: «Богато живём!»

Ещё слабую после болезни Дариму мать посадила рядом с отцом. Он подкладывал ей в тарелку еду, иногда что-то ласково говорил. В эти мгновения отец не слышал и не видел ничего вокруг, как будто они были одни, а не в шумной комнате, полной гостей. Нилка чувствовала: постепенно центром внимания становится старшая сестра. Отец и мать только и говорили, что о здоровье Даримы. Гости тоже завели беседу о детских болезнях.

— Наш Витя болел, так мы его по совету травницы лечили чередой — помогло.

— А вы покажите девочку Степану Степановичу. Правда, он лечит взрослых, но лучший врач в городе.

— Вся в отца, сразу видно — папина дочка, — раздался рядом с Нилкой одобрительный голос соседа с блестящей, как шар, лысой головой.

Нилка смотрит на Дариму, на её тонкое бледное лицо, на платье из шерстянки, которое так ловко сидит на ней. Мать ей тоже сшила обнову, но только никто не похвалит её красивое платье, никто не спросит про Шиберту, никто не скажет: «Ну и Нилка! Ну и молодец! Вся в Олхон, бабушкина дочка!»

Гости вышли из-за стола, мать зажгла свечи на ёлке. Тоненькие восковые палочки быстро сгорали, оставляя сладковатый запах мёда. Тающий воск капал на ветки и на Деда Мороза, сверкающего фабричной новизной. Это был толстый Дед Мороз, его глазки эмалево голубели из-под широких бровей — казалось, он косится на Нилку: «Ну что, не вышло? Сегодня я хозяин ёлки! Сегодня я хозяин праздника!»

Отец принёс патефон, поставил пластинку, все закружились в вальсе. Семён Доржиевич тоже пошёл танцевать. Худощавый, среднего роста, с мягкими вьющимися волосами, он двигался легко и изящно, и Нилка не узнавала его, обычно слишком занятого и усталого.

И не только отец — все вокруг стали молодыми и красивыми, все улыбались, шутили и кружились, кружились в вальсе…

Одна мать сидела за опустевшим столом, заставленным посудой. «Почему она отказалась танцевать вальс? Ведь она столько хлопотала и готовилась к этому вечеру», — недоумевает Нилка. Мать смотрит куда-то мимо неё, и дочь тихо сидит за столом, помня о её строгом наказе не шуметь.

— Сейчас я поставлю свою любимую пластинку, — сказал отец и сменил диск.

Зазвучал гортанный, низкий женский голос, он пел старинную бурятскую песню. В ней повторялись, как заклинание, слова:

Куда бы ни ускакал твой конь,
Нет ничего ближе родной земли.
Какие бы крылья ни дал тебе бог,
Нет никого ближе отца и матери.

Слова повторялись, но менялась мелодия. Тягучая и печальная, она как бы шла по кругу, становясь сильнее и громче. Голос звал, умолял, потом стал мягче, спокойнее и затих совсем.

Лица отца и матери стали серьёзными, притихли гости: всем была дорога эта песня. Нилка вспомнила, как пели её в Шиберте: дедушка Халхана́й вставал из-за стола и запевал первые слова, их подхватывала бабушка Карпушиха и тоже поднималась, кляня свой ревматизм, потом наступал черёд бабушки Олхон, Уяны и Нилки. Все пели стоя, обнявшись друг с другом, слегка раскачиваясь, и песне становилось тесно в маленькой избушке, песня вырывалась и уносилась далеко в степь.

Выбрав момент, когда взрослые увлеклись разговорами, девочка выходит из-за стола и тянется за пластинкой, она берёт в руки чёрный диск с вишнёвой сердцевиной. И вдруг пластинка скользит между пальцев и падает на пол. Нилка слышит, как ахают гости, обернувшись в её сторону, как отец недовольно говорит матери:

— Ей пора спать.

— И как я про неё забыла… — говорит гостям Антонина и уводит дочь на кухню.

— Я же тебе наказала сидеть тихо! — возмущается мать. — Почему ты не попросила отца или меня достать пластинку? Всё хочешь сама, не по годам самостоятельная. Сейчас же извинись, скажи: «Мамочка, я виновата, я больше не буду».

Но Нилка молчит. Она понимает, что набедокурила, но просить прощения не хочет.

— Я тебя заставлю слушаться родителей! — Лицо Антонины становится усталым и раздражённым. — И за что мне досталось такое наказание! Ты даже Новый год сумела испортить… Да, испортила Новый год!

Мать поправляет выбившуюся прядь волос. Досадливое выражение лица исчезает, едва она открывает дверь комнаты, где сидят гости. Девочка слышит её приветливое, безмятежное:

— Кто желает чаю со сладкими пирогами?

Раздаются одобрительные возгласы, смех, дверь плотно прикрывают, и наступает тишина.

Девочка остаётся на кухне одна. А так хочется к ёлке и гостям, так хочется попробовать пирога с черёмухой. И чем больше она думает об этом, тем сильнее начинает жалеть себя. Ей кажется, что она никому, никому не нужна. И наконец она даёт волю слезам, всхлипывая, зовёт:

— Бабушка, бабушка, возьми меня к себе…

В доме никто не вспоминает о ней, никто не приходит её утешить. Наплакавшись, она засыпает на табуретке, за кухонным столом. И не слышит, как гости и хозяева поздравляют друг друга и желают счастья. Настенные часы с медным звоном бьют новогоднюю полночь.