Чтобы в юрте горел огонь [1981, худ. Г. Алимов]

* * *

Город, как праздника, ждал пуска первого трамвая. Новенькие блестящие рельсы протянулись вдоль улицы. Рабочие с молотками в руках простукивали и прослушивали их. Пуска ждали со дня на день. И всё-таки произошло это внезапно. Красный вагон, яркий, как игрушка, возник из-за поворота, с грохотом и звоном покатил по рельсам. Вожатый сосредоточенно, строго смотрел вперёд. Кондуктор с кирзовой сумкой через плечо зазывно махал рукой горожанам.

Заскрипев тормозами, вагон остановился неподалёку от того места, где стояла Нилка.

— Пробный рейс! — объявляет на всю улицу кондуктор. — Всех катаем бесплатно!

И вот уже вагон забит детьми и взрослыми.

— В тесноте, да не в обиде! — говорит кондуктор.

Водитель даёт длинный звонок, двери бесшумно закрываются, и Нилка едет в первое путешествие по городу.

Вагон летит по новеньким гладким рельсам. Пешеходы, автобусы, машины уступают ему дорогу. Как музыка звучат длинные звонки, как слова из песни раздаются объявления кондуктора: «Стадион „Локомотив“!.. Планетарий!.. Театральная площадь!.. Парк культуры и отдыха!.. Железнодорожный вокзал!.. Птичий рынок!..»

Нилка сидит на деревянной скамейке. Вокруг радостный ребячий галдёж. Трамвай спускается под гору и въезжает на мост. Отсюда особенно хорошо видно, как красив город. Нилка слышит незнакомые названия остановок, и каждый раз ей хочется сойти, постоять у здания театра, рассмотреть чугунную решётку, огораживающую парк, но вагон трогается, она слышит новые названия остановок и едет, едет по городу.

Она проезжает в один конец, возвращается снова, катается до тех пор, пока кондуктор заботливо не спрашивает её:

— А ты не заблудилась, девочка?

Наконец Нилка сходит возле дома. Её ноги ещё ощущают стук колёс, в ушах стоит шум. Горящими от восторга глазами провожает она красный звонкий трамвай, набирающий скорость…

Как-то незаметно для себя Нилка привыкла к городу. В школе с одноклассниками и с чужими людьми она была разговорчивая, общительная, весёлая, а дома наоборот — скрытная, упрямая. Частенько ей мешала деревенская стеснительность. Может быть, она тоже переменчива и непостоянна, как мать, которая с ней строга и неуступчива, с Даримой и отцом — неизменно ласковая, всё прощающая, на работе же — серьёзная, деловая.

Нилка после школы иногда забегала в больницу, где работала мать. Антонина сидела в большой полуподвальной комнате, заваленной вещами. Строго по счёту она выдавала нянечкам постельное бельё, сатиновые и байковые халаты, полотенца, мыло, какие-то коробки. Иногда в белом отутюженном халате и накрахмаленной шапочке, солидная, как профессор, она обходила палаты, выслушивала жалобы, просьбы больных, проверяла чистоту, и если замечала грязь, сразу начиналась беготня санитарок с вёдрами и тряпками. Больные и врачи говорили о ней с уважением:

— Наша сестра-хозяйка наведёт порядок. У неё острый глаз, всё увидит, всё заметит. Сама работы не боится и других заставит.

В такие моменты, как любила говорить мать, у неё «повышалось настроение».

А Нилка всегда шла с хорошим настроением на уроки музыки. Она готова была бесконечно разучивать гаммы, повторять этюды и пьесы, лишь бы подольше посидеть на круглом вертящемся табурете и касаться пальцами клавишей. Само рождение звука, сочетание разных нот, низкие и высокие октавы — всё вызывало в ней удивление и радость.

Елена Константиновна каждый раз в конце урока играла какую-нибудь новую вещь.

Самыми счастливыми минутами для Нилки были минуты, когда играли они в четыре руки и пели:

По разным странам я бродил
И мой сурок со мною.
И сыт всегда, везде я был
И мой сурок со мною,
И мой всегда, и мой везде,
И мой сурок со мною.