Ксения

* * *

Он все еще чистил ногти, когда привели Ксению. Пан Мориц рассеянно поправил белый голландский воротник, одернул черный бархатный камзол. Поглядел на себя в зеркало. Лицо усталое, бледное. Один глаз воспалился. Подумал: «Надо промыть шалфеем». Спросил:

— Ты понимаешь по-польски?

Она согласно наклонила голову.

— Говоришь ли?

Она едва пожала плечами. За полгода, прожитые в Кремле бок о бок с поляками, научилась она говорить и по-польски, а в Горицах тайком от монахинь доучивала и латынь, в мыслях своих иногда разговаривая по-латински то с братцем, то с Михаилом, ища в этом утайку и только их единившую связь.

— Ты монахиня? — спросил пан Мориц.

— Инокиня, — ответила она.

— Чего ж ходишь под стенами, не на тебя ставлены капканы. Ночные вылазки измучили наших солдат, потому и ставим. Скажешь своим, чтоб перестали ходить. Держать я тебя не буду, отпущу. Только, конечно, не сразу.

Она молчала.

— Монашеский сан мы чтим, — сказал пан Мориц. — Только монашенки в кельях сидят, читают священное писание. Ты ведь уже не монашенка, в поле пошла, на ратное дело. Небось оружие с собой несла. Знавал я одну монахиню в ливонских землях. Я к ней за благословеньем пошел, а она нож мне в грудь. Ты все понимаешь, что я говорю?

Она кивнула.

— Так что не осуди, коль не по-божески с тобой поступим. И об этом своим расскажешь. Чтоб больше монахинь за стены не слали. Где это видано, чтоб женщина да черница еще воевала? Придется тебе расплачиваться. Эй, Яцек!

Вошел поляк.

— Монахиню отдашь копейщикам на ночь. Утром отпусти. Понял?

— Я понял, — ответил Яцек.

Она внезапно подняла руку.

— Что тебе? — спросил недовольно пан Мориц.

— Audiatori et altera pars (Выслушай и другую сторону — лат.)., — тихо произнесла она и, едва ступая на больную ногу, подошла к клавикордам.

Не ожидавший услышать латинскую речь, пан Мориц застыл от изумления. Ксения провела ладонью по темно-красному дереву клавикордов, но восковым клавишам.

— Как ты здесь оказался, музикиои? — спросила она. — Иль надоело тебе томиться в подклете, крыльями махнул и полетел на свободу? Иль ты прознал, что с милым своим я повстречалась, и хочешь опять нам играть? Ты не забыл, как его руки касались тебя? Вон уж позолота с тебя сошла, финифть отвалилась, а про голос и вовсе не знаю. Вдруг он пропал, вдруг струны твои перебиты? То было б нехорошо, я бы тогда загрустила. На тебя лишь надежда, только ты дозовешься милого, только ты расскажешь, что я в неволе, что хотят поломать мои крылья, душу мою истоптать…

Пан Мориц сделал знак жолнеру, и тот, пятясь, вышел. Ксения все гладила музикион, словно это было непокорное, готовое взметнуться животное.

— Ну так давай же петь, да вместе. Про наши невзгоды вспомним, мытарства. Я знаю, ты станешь играть, одну меня не оставишь. Мой милый тебя лечил, а я лечила его, так полечи же меня…

Она опустила руки на клавиши. Хриплые, беспомощные звуки издал покалеченный музикион. Но сквозь этот невнятный хрип она услыхала музыку. Холодные пальцы растеплились, размягчели, они перебирали и перебирали клавиши, сплетая из немощных звуков неведомую мелодию. Слетевшиеся вмиг воспоминания озарили ее душу печальным горячим светом…

Пан Мориц подошел и заглянул ей в лицо.

— Да ты прекрасна, — сказал он. — Я тебя и не разглядел. Кто ж ты, как тебя зовут?..