Война Кортни

•••

Заксенхаузен, как и Рейх, разваливался на части. Мертвецы лежали там, где упали, потому что стражники потеряли интерес к их расчистке, а пленники были слишком слабы, чтобы сделать это самостоятельно. Самое близкое, что можно было сделать, - это свалить мертвецов в груды, наваленные друг на друга, как скелеты марионеток, у которых были перерезаны веревки. Они лежали вокруг плаца, так же небрежно разбросанные, как брошенные носки на полу спальни. В переполненных хижинах, где заключенные теснились по трое-четверо на койках, живые лежали в ловушке и не могли двигаться между мертвыми и умирающими. Даже те, кто был номинально жив, были не более чем гниющими, дышащими трупами.

Болезнь вышла из-под контроля, как и в любом другом концентрационном лагере. Уборные были переполнены поносом, который вырывался у больных дизентерией, чьи разрушенные пищеварительные системы не могли извлечь скудное количество энергии из все более жалкого рациона, Прежде чем они снова опорожнялись. Вши, которыми были заражены все мужчины и женщины в лагере, распространяли тиф, который начинался с симптомов лихорадки, головной боли и озноба, а затем проявлялся в виде сыпи, которая распространялась от живота и груди больных до тех пор, пока не покрывала каждый дюйм их тела, и только их лица, ладони и подошвы ног оставались незатронутыми. К тому времени они уже бредили, бессвязно бормоча что-то, прежде чем впасть в последнюю кому.

День за днем над головой пролетали русские, английские и американские самолеты, бомбардировщики и истребители, по-видимому, не испытывая никакого сопротивления со стороны Люфтваффе. По лагерю распространился слух, что русские собираются совершить свой последний марш на Берлин. Охранники вели себя более жестоко, чем обычно, расстреливая заключенных по малейшему поводу, по прихоти, как будто они тоже знали, что их время истекло. Тем временем рушились привычные порядки: немцы больше не утруждали себя ежедневной перекличкой. Мастерские и кирпичные печи прекратили свою работу. А потом пошли слухи, что эсэсовцы собираются вывести всех из лагеря, чтобы убрать живые свидетельства того, что они сделали, хотя те немногие заключенные, которые были в состоянии рассуждать, задавались вопросом, Что хорошего это принесет им, когда мертвые дают такие обличительные показания.

Герхард не знал как, но его сердце все еще билось после обхода плаца. Герхард думал только об одном: о еде. Дневной паек приносили из кухонь в хижины команды заключенных, привязанных, как волы, к телеге, на которой стояли стальная канистра с кашей и корзины с хлебом, которыми должны были кормить заключенных.

Было время, когда еда распределялась правильно. Его приносили в хижины, и люди выстраивались в очередь, чтобы получить свой жалкий паек. Были приняты меры к тому, чтобы каждый получил свою справедливую долю, какой бы маленькой она ни была. Если и оставались какие-то остатки супа или крошки хлеба, то это были привилегии тех, кто приносил еду. Теперь почти никого не осталось, чтобы принести еду или подать ее. Полупустые канистры были оставлены снаружи хижин, а рядом на земле лежал хлеб.

Люди умирали в своих постелях, и их оставляли разлагаться там, где они лежали, потому что некому было сдвинуть их с места или похоронить. Больные тифом стали слишком слабы, чтобы встать с постели, отодвинуть лежащие рядом трупы и выйти наружу. Они не могли есть и становились все более обездоленными и все более уверенными в своей смерти. В этой адской дыре выживание зависело от способности пробраться к канистре и захватить все, что было доступно, даже если это означало сражаться с другими голодающими людьми, намеревающимися сделать то же самое.

И несмотря на все это, холод отказывался ослабить свою хватку и позволил весне принести немного тепла в кости мужчин и женщин, чьи пальцы рук и ног почернели от обморожения и чьи тела не переставали дрожать в бесконечные, мрачные, темные месяцы этой бесконечной зимы.

А потом однажды была перекличка, вызванная тем, что перед хижинами сваливали остатки завтрака. Когда все закончилось, был зачитан номер, и охранник сказал: “Соберите свои вещи и немедленно возвращайтесь на плац.”

Речь шла о номере 57803.

Герхард дошел до того, что ответил на свой номер автоматически, и звук его имени привел бы его в замешательство. Его единственная собственность - фотография-была надежно спрятана под курткой. У него не было никаких вещей, чтобы собрать их. Он уже собирался сказать это охраннику, когда услышал, как один человек сказал другому: “интересно, куда они его везут.”

- Ничего хорошего, - ответил тот.

Тележка, на которой к хижине подтащили завтрак, стояла снаружи. Банка из-под кофе была пуста. Куски хлеба были извлечены из корзин. Но опыт научил Герхарда, что это всегда стоит того, чтобы копаться в мусоре. Он заглянул под телегу и увидел кусок хлеба, а за ним еще один. Как нервный карманник, он засунул хлеб в карманы куртки: по одной твердой черствой корочке с каждой стороны.

Вернувшись, как ему было приказано, он был отведен из главного лагеря в другой район, где группа людей выстроилась рядом с несколькими грузовиками. Они были заключенными, но были одеты в костюмы и военную форму, и они казались здоровее и лучше питались, чем он. Он видел, как они смотрят на него, когда он приближается, удивляясь, почему кто-то такой грязный, без сомнения, кишащий вшами и зараженный болезнью, делает это с ними. Один из мужчин попятился, когда Герхарда поставили рядом с ним в шеренгу.

Он не хотел делать ничего, что могло бы привлечь чье-то внимание. Он не собирался тратить энергию на что-то несущественное. Его достоинство не имело значения. Единственное, что имело значение, - это выживание.

Их отвезли на железнодорожную станцию и погрузили в два крытых товарных вагона. Поезд тронулся, миновав то, что казалось Западным Берлином, а затем двинулся дальше. Зима все еще не кончалась, и единственное тепло в фургонах исходило от прижатых друг к другу тел. Герхард, однако, был исключен из этой группы. Он был нечист и представлял опасность для здоровья. Он остался один, забившись в угол.

Продвижение было медленным, так как путешествие часто прерывалось без предупреждения и в случайных местах. Поезд простоял бы неподвижно несколько часов, и, если повезет, пленникам разрешили бы облегчиться-благо, что единственный туалет в каждом вагоне состоял из зловонного переполненного ведра.

Когда паровоз снова начинал движение, поезд возвращался по своим следам, прежде чем взять другую линию: ту, чьи рельсы и мосты не были разрушены бомбардировщиками союзников или местными партизанами. Бесконечные задержки означали, что путешествие, которое должно было завершиться за несколько часов, растянулось на несколько дней. Пайки кончились, и Герхард был безмерно благодарен судьбе за припасенные хлебные корки и уединение, которое позволяло ему грызть их тайком, так, чтобы никто не знал, что он задумал.

На четвертую ночь они остановились у деревни. Местные жители, должно быть, слышали голоса, доносившиеся из повозок, потому что через несколько часов они вышли из леса по обе стороны дороги, неся хлеб, овощной суп и даже сыр для пленников. Они говорили на чешском языке. Эсэсовские охранники, замерзшие и голодные почти так же, как и их оставшиеся в живых подопечные, пытались остановить жителей деревни, даже угрожая расстрелять их. Но один из местных жителей, говоривший по-немецки, предложил простую сделку: если эсэсовцы разрешат кормить заключенных, они тоже смогут разделить трапезу.

Жители деревни были бедны, и им почти не на что было жить. Они могли только обеспечить каждый голодный рот небольшим количеством пищи. Но это было и к лучшему, потому что любая большая еда могла убить мужчину или женщину, которые ее съели: их пищеварительная система не справилась бы.

Еда, которую они получали, поддерживала жизнь почти всех оставшихся в живых заключенных, пока поезд не остановился на станции. Надпись на платформе гласила: "Флоссенбюрг".

- Конец связи: Всем выйти!- объявил эсэсовский охранник, и они вылезли из фургонов, прежде чем их загнали в грузовики, где они ехали еще два дня, останавливались, ждали и снова двигались.

“Мы идем на юг, - сказал кто-то. “Я вижу это по солнцу.”

“Возможно, они устраивают нам праздник в Альпах, - прохрипел другой.

Герхарда тошнило от головной боли, которая, казалось, раскалывала ему череп пополам. Он лежал в кузове грузовика, свернувшись калачиком, бритоголовый недочеловек, узнаваемый только по номеру, совершенно оцепеневший, безразличный к окружающему, безразличный к самой жизни.

Грузовик свернул на боковую дорогу, которая проходила через отверстие в заборе из колючей проволоки. Он остановился. Герхард услышал крики, лай собак, звон отпираемых цепей и стук дерева о металл, когда задние двери грузовиков открылись.

Откуда-то раздался голос: “Откуда, черт возьми, ты взялся?”

- Заксенхаузен, - ответил другой мужчина.

- Заксенхаузен? Черт, мы ждали тебя еще несколько дней назад. Герхард услышал невеселый смех и добавил: - Добро пожаловать в Дахау.”

***

День за днем, неделя за неделей горе от смерти Дэнни ослабевало. Шафран когда-то приучила себя выдерживать все более длительные кроссы в Арисейге, или научилась выживать на небольшом сне. Теперь она тренировала свои эмоции. Она заставила себя пройти час, не думая о Дэнни Догерти, потом два, потом утро. Она приучила себя не плакать на людях, когда ее вдруг пронзило мучительное воспоминание, и мало-помалу перестала плакать вообще.

В конце концов, она уже делала это раньше. Она думала, что Герхард мертв, но потом на мгновение пришла в себя. Но по мере того как шли годы и шансы на то, что они оба переживут войну, не говоря уже о том, чтобы встретиться снова, становились все меньше, она говорила себе не думать о будущем с ним. Было почти легче, что Дэнни ушел. Не было никакой возможности страдать от случайных толчков надежды, которые даже сейчас иногда заставали ее врасплох, когда она ловила себя на том, что мечтает увидеть Герхарда.

Это было глупое заблуждение. Дэнни исчез. Герхард исчез. Скоро война, которая сделала это для них обоих, закончится.

И тогда я начну все сначала.

А пока надо было работать. Союзники переправились через Рейн в конце марта, как и обещал Эмис. Поначалу немцы сражались упорно, но их линия обороны, казалось, была близка к краху, поскольку темп наступления союзников увеличивался. Тем временем русские затягивали петлю вокруг Берлина. Скоро Гитлер будет изолирован. Говорили, что он жил под землей, почти не выходя из своего бункера.

15 апреля 1945 года передовые части британской 11-й танковой дивизии, продвигаясь в Нижнюю Саксонию, достигли Берген-Бельзена, первого концентрационного лагеря, освобожденного союзниками, вторгшимися в Германию с запада.

Они столкнулись со сценой невообразимого ужаса. Каким бы злом они ни считали Гитлера и его нацистских последователей, бесчеловечность лагерей была выше понимания любого нормального ума.