Одной из самых лживых политических концепций является идея, что всякая власть исходит от народа и должна принадлежать народу. Предполагается, что народ сам создает законы через своих представителей-депутатов. Но демократические выборы — насквозь фальшивый балаган, где большие деньги всегда привлекут на свою сторону ловких технологов, популярных артистов, красноречивых журналистов — и проведут в парламент того, кто будет обслуживать олигархов. Как в анекдоте. «Вчера учил детей демократии. Голосовали, какую заказать пиццу и какое смотреть кино. А потом я выбрал то и другое сам. Деньги-то мои». Избиратели являются стадом, которое даже не замечает, как его доят и стригут.
Я:
Спасибо, мне известно стихотворение Пушкина:
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
БЕС:
А я вам цитировал не Пушкина. Я вам цитировал статью Победоносцева «Великая ложь», в которой Константин Петрович камня на камне не оставляет от так называемой демократии. Это был великий человек, бескорыстный и вдохновенный, которого оболгало, опорочило, закидало грязью и в конце концов растоптало ваше интеллигентское сословие. Если бы Победоносцев остался у руля, не было бы ни революции, ни гражданской войны, не понадобились бы ни Сталин, ни большой террор, да и мировых войн скорее всего не было бы. Россия без крови и натуги, плавно, вошла бы в двадцатый век и сегодня была бы самой благополучной страной мира, с населением в 600 или 700 миллионов человек. И знаете почему? Потому что самодержавная власть не спринтер, а марафонец. Она не мыслит четырехлетней чехардой, она строит планы на век вперед. Государь не казнокрадствует — зачем? Ему и так принадлежит вся страна. Государь не заискивает перед подданными, ему ведь не переизбираться. Самодержавная монархия или диктатура (это в сущности одно и то же) — семья крепкая, дружная, построенная не на каких-то там абстрактных законах, а на теплых, живых принципах любви, уважения и доверия к отцу нации. Люди чувствуют себя в стабильности и безопасности, потому что верят: наверху лучше знают, им виднее. Как дети верят в то, что родители всемогущи, мудры и желают своему ребенку только добра… Я вижу, что вы закипаете, Борис Григорьевич. Вы хотите сказать, что наша власть была совсем не такая? Не тратьте порох, я это отлично знаю. Я описываю вам идеальную Россию, какою она может быть, какою она должна быть. Это прекрасная цель, которую мы перед собою ставили. Реальность, конечно, всегда оказывается хуже. Но вы вспомните, с чего мы начинали. И не забудьте напомнить об этом присяжным.
Я:
О чем я им должен напомнить? Что ваша шайка застала Россию одной из самых свободных стран на свете, а потом превратила ее в зону общего режима?
БЕС:
Вы должны напомнить им о том, что на исходе прошлого столетия в России царил хаос. Ее природные ресурсы были поделены между олигархами, которые нагло, на глазах у всех, сражались между собой за власть над государством. Что политическая элита была расколота. Что в стране шла кровавая сепаратистская война, дикие абреки отрезали головы и устраивали взрывы. Что губернаторы вели себя как царьки. Что повсюду правил криминалитет. Что люди жили очень-очень бедно. В считанные годы наша, как вы выражаетесь, шайка совершила все подвиги Геракла. Мы поставили на место олигархов, приструнили политиканов, восстановили порядок на Кавказе, угомонили региональных тузов и загнали под шконку уголовников, мы повысили жизненный уровень, мы вернули Россию в клуб великих держав.
Я:
Но какой ценой? Уничтожив парламент, свободную прессу и независимый суд, расплодив коррупцию?
БЕС:
Система, которую мы назвали «суверенной демократией», не предполагает разделения властей. Это нерусский путь, чреватый раздором и распадом. А то, что вы называете «коррупцией» — как раз именно русский, традиционный способ стимулирования элит и контроля над ними. В прежние времена это называлось «посадить на кормление» нужного государству человека — и снять его с кормления, если окажется нехорош. В России ведь феодалов не было, были помещики. Им давали землю и крепостных за службу, во временное пользование. Но пускаться в исторические экскурсы перед присяжными не нужно — заскучают. Я вам подготовлю список конкретных, эмоционально сильных историй о том, как несоблюдение сухой буквы закона и сугубо административное вмешательство, мое вмешательство, спасало людей и помогало решить кризисные ситуации, с которыми демократическое правительство никогда не справилось бы. Вы напомните присяжным, как позорно вела себя слабая власть с Басаевым и Радуевым, плодя новых террористов, и как решительно, безжалостно, но эффективно выжгли язву терроризма мы.
Я:
Вы собираетесь похваляться «Норд-Остом» и Бесланом?!
БЕС:
Борис Григорьевич, вы пожилой человек, давно живете на свете. Когда израильтяне в свое время отказались вести какие-либо переговоры с палестинскими террористами и гибли заложники, это ведь вас не возмущало? Вы, поди, Голде Меир рукоплескали?
Я:
Послушайте, вам не удастся обратить меня в вашу веру. Только зря тратите время! И потом, есть аргумент, о который разбиваются все ваши государственнические фантазии. Если самодержавие столь прекрасно, как же это вы привели Россию к такому краху? Ведь страна разваливается.
БЕС:
Как и почему это произошло, мы поговорим в следующий раз. А кроме того я и не собираюсь вас переубеждать. Я хочу, чтобы на первом этапе вы убедили присяжных, что Владислав Хомяченко — не шкурник. Если вы намерены честно, по совести, исполнять обязанности моего защитника, используйте свой писательский дар, чтобы показать меня человеком со своей правдой. Он, может быть, и ошибался, но желал стране блага, всегда хотел как лучше. Если с вашей помощью присяжные увидят перед собой не дьявола во плоти, а живого человека, это будет уже пол-дела.
Я:
А вторые пол-дела — это что?
Глава третья
ПРОЦЕСС ПОШЕЛ
Курс рубля к гривне пробил историческую отметку 10:1. Центробанк вводит временные ограничения на выдачу наличных гривен.
Во Владивостоке созвано краевое учредительное собрание, которое призывает возродить Дальневосточную республику, ликвидированную сто лет назад.
Мэрия Москвы: Роман Абрамович без жилья не останется. Вместо конфискованной недвижимости бывшему миллиардеру будет выделена двухкомнатная квартира улучшенной планировки в шаговой доступности от строящейся станции метро «Пыхтино».
* * *— Объявляю предупреждение за препирательство. В следующий раз будете наказаны за неуважение к суду. Сядьте и без моего разрешения реплик с места не подавайте, — строго сказал федеральный судья.
Прокурор Голубикин залился краской. Он был очень молод и пунцовел при малейшем волнении, а волноваться ему приходилось часто. Председательствующий на первом же заседании объявил, что следует забыть о старых временах, когда представители гособвинения вели себя в суде как хозяева.
Дмитрий Голубикин, впрочем, в процессах «старых времен» участвовать никак не мог. Это был прокурор нового, демократического призыва. Всех прежних бойцов прокурорского цеха люстрировали, вместо них набрали свежих выпускников. Пресса называла двадцатипятилетнего обвинителя попросту «Микой».
Мика Голубикин мне ужасно понравился. От него веяло чудесным ароматом революционной эпохи. Он был очень похож на новых полицейских, которые по президентскому набору пришли в правоохранительные органы вместо прежних держиморд. Ловить преступников эти мальчики и девочки, правда, не умели (оппозиционная пресса писала, что они сладко мурлычат, но мышей не ловят), зато смотреть на открытые, улыбчивые лица было очень приятно.
Перед заседанием Голубикин подошел ко мне, смущаясь попросил автограф и сказал:
— Папа с мамой выросли на ваших книгах. И мне перед сном читали «Приключения Виртуоза».
— Видите, как вышло, — развел я руками. — Придется мне вам оппонировать. Ничего не поделаешь. Ноблесс оближ.
— Защитить этого подонка не смог бы даже Плевако. Поэтому вы не расстраивайтесь, — великодушно сказал юный прокурор. — У меня сто пятьдесят восемь свидетелей, которые стопроцентно докажут, что подсудимый был не простым исполнителем, а инициатором преступлений режима. Фокус с «Я только выполнял приказ» у него не пройдет.
Меня эта уверенность успокоила. Кошки, скребущие душу, немного угомонились.
Я бы в тысячу раз охотнее ассистировал Мике Голубикину, чем профессиональному адвокату Беса.
У отвратительного Хомяченко юридический защитник был столь же мерзотный — Мефодий Добряков, специализировавшийся на скандальных процессах с участием звезд. Если бы я заранее знал, кто мой напарник, я ни за что не потащился бы на эту Голгофу, и пусть Вита Солнцева меня презирала бы. Но я познакомился с партнером только в день первого заседания. Очень страдал из-за того, что попал с Добряковым в один кадр — камеры щелкали кастаньетами. Отступать, увы, было уже поздно.
При ближайшем знакомстве одиозный стряпчий (это старинное слово подходило ему лучше всего), однако, оказался вполне цивильным, даже приятным господином.
— Ваш давний читатель и почитатель, — сказал Мефодий Кириллович, пожимая мне ладонь обеими руками и низко склонив голову. — Ужасно взволнован знакомством. Главный человек в нашем тандеме вы, я не более чем технический ассистент.
— Позвольте, — встревожился я. — Но я не юрист! Вы должны мне хотя бы объяснить, какова стратегия защиты!
— Дзюдо, — ответил Добряков вполголоса, покосившись на дающего интервью румяного прокурора. — Противник намного сильнее, мы используем против него его же силу.
Что это означает, я не понял.
Все выслушали вступительную речь судьи. Его честь строго объявил, что процесс будет абсолютно беспристрастным, и всякий, кто позволит себе оскорбительные выкрики в адрес подсудимого, будет немедленно удален из зала.
Потом началось действие первое — формирование коллегии присяжных из восьми человек. По американским сериалам я знал, что на этой стадии развернется яростная битва между обвинением и защитой. Считается, что судьба процесса и даже финальный вердикт зависят в первую очередь от состава заседателей.
Добряков шепнул мне:
— Это, если вы не против, по моей части.
Я, разумеется, был не против.
И тут адвокат меня удивил. Впрочем не только меня.
Мефодий Кириллович попросил слова и кротко сказал:
