— Пусть господин прокурор отберет кандидатов, которые устраивают обвинение. Пул из шестнадцати человек, как положено. Я же потом из их числа выберу восемь присяжных. Обвинение не возражает?
Прокурор, кажется, не поверил такой удаче.
Два дня, с утра до вечера, рыцарь Фемиды старательно и обстоятельно вел опрос «кандидатов в кандидаты». Выяснял у каждого отношение к правам человека и к гендерному вопросу, проверял толерантность к меньшинствам и общественные взгляды. Всякого, кто говорил, что при старом режиме не всё было так уж плохо, или, скажем, выражал скептицизм касательно глобального потепления, Мика сразу отсекал.
Даже мне, убежденному стороннику европейских ценностей, стало казаться, что коллегия формируется какая-то больно уж однородная, не оставляющая моему (о Господи!) подзащитному ни малейших шансов на снисхождение. Пару раз, во время особенно тенденциозных демаршей прокурора, я шепнул Добрякову:
— Почему вы не протестуете?
Но толстяк лишь флегматично пожимал плечами. Он по большей части подремывал.
На третий день настал черед защиты. Нужно было из шестнадцати оставшихся кандидатов выбрать восьмерых. Я приготовился к тому, что на это уйдет весь день, но Мефодию Кирилловичу хватило пяти минут.
Он не стал опрашивать каждого по отдельности. Вышел к подиуму, сладчайше улыбнулся залу, поклонился судье, а кандидатам показал поднятый палец. Кандидаты заинтригованно на него уставились.
— Представьте себе, что вы — Уинстон Черчилль, — зловещим голосом велел адвокат. — Тысяча девятьсот сорок первый год. «Битва за Англию». Ваши шифровальщики сумели раскрыть тайный код немцев, и вы имеете доступ к секретнейшей информации Вермахта. Это ключ, с помощью которого вы рассчитываете добыть победу. Вдруг перехвачено сообщение. Люфтваффе намерено провести акцию устрашения — стереть с лица земли город Ковентри. К вам обращается командование сил противовоздушной обороны. «Господин премьер-министр, нужно или срочно эвакуировать горожан, или многократно увеличить число зениток, а лучше сделать и то, и другое, иначе погибнет много мирных жителей». Представители генерального штаба возражают. Они говорят: «Если мы это сделаем, немцы догадаются, что их шифр разгадан, и сменят его. Мы оглохнем и ослепнем, а это значит, что мы можем проиграть войну». Решение нужно принять немедленно. Или погибнут женщины, старики, маленькие дети — прямо сегодня. Или может быть проиграна война. Но завтра. Что решил Черчилль, вы знаете из истории. Ковентри был разрушен до основания, но войну союзники выиграли. А теперь представьте себе, что решение нужно принять вам. Вот здесь — война, которую, возможно, не удастся, выиграть без шифра. — Добряков показал левую ладонь. — А вот здесь несколько тысяч живых людей. Кто готов пожертвовать ими ради победы, поднимите руку. Ну же, я жду!
Семь человек подняли руку. Их адвокат и выбрал. Прибавил еще одну пожилую даму, которая сначала подняла руку, а потом опустила.
И всё. Коллегия присяжных сформировалась.
— Процесс пошел, — азартно шепнул мне Добряков, вернувшись на место. Вид у него был предовольный.
— Но ведь все они политические противники подсудимого? — спросил я.
— Двуногие делятся на два типа: люди-«цель» и люди-«средства». Политические взгляды — дело второстепенное, — философски ответил адвокат, а больше ничего объяснять не стал.
Обычно я уходил из суда потихоньку, через флигель, но сегодня меня подловила там съемочная группа радикально-либерального телеканала НТВ.
— Господин Тургенчиков, сколько вам заплатили за то, чтобы вы переметнулись на сторону Зла? Деньги не пахнут? — запальчиво спросила молодая репортерка.
— Я на стороне справедливости. Ничего мне не заплатили. Платить буду я сам. Дорогую цену, — уныло ответил я. — Извините, мне нужно ехать в следственный изолятор. У меня встреча с подзащитным.
— А разве вам не обещан миллионный контракт за книгу, которую вы сочините по своим записям? — крикнула вслед противная девчонка. Черт знает, откуда она узнала про записи. Я подумал, что, если в самом деле получится книга, нужно будет все авторские перечислить в какой-нибудь благотворительный фонд, иначе потом не отмоешься.
Recording-11 ГИТАРА И ГИТАРИСТ БЕС:
Так называемый «национальный лидер», он же «государь император», он же «фюрер», он же «богдыхан», в общем самодержец, — это всего лишь красная тряпка, которой машут перед быком, чтобы он обращал меньше внимания на матадора. Ну или скажу так: самодержец подобен вот этой гитаре. Сверкает лаком, бренчит, но сам по себе звучать не станет. Нужен гитарист. Это от него зависит, какую мелодию заиграет крашенная деревяшка с натянутой проволокой. И как мелодия будет исполняться — хорошо или плохо.
Гитару я не выбирал, она, как вы знаете, досталась всем нам по наследству. «Я ухожу, — сказал пьющий отец семейства. — Вот вам, детки, гитара, на ней и лабайте». Инструментец был очень так себе. Я помню, как все мы, особы приближенные, смотрели на закомплексованного мухортика, чесали репу: как же на тебе играть-то? Ведь ты не годишься ни на что кроме песни «Наша служба и опасна и трудна». А еще проблема с гитарой власти, Борис Григорьевич, состоит в том, что инструмент-то один, но желающих побренчать на нем много. Так со всех сторон и тянутся, друг дружку отпихивают.
Один хотел исполнить «Я пойду-пойду погуляти, белую березу заломати» — и его самого, как белую березу сразу заломали. Другой попробовал сбацать «Чубчик кучерявый» — его хвать за чубайс, да пинком под зад.
И тут выхожу я. Повесил свой сюртук на спинку стула музыкант. Расправил нервною рукой на шее черный бант. Начинаю тихо, задушевно исполнять популярную песню девяностых: «Я его слепила из того, что было, а потом что было, то и полюбила», и гитаре нравится эта пошлая песенка, гитара отзывается на ласку, не хочет расставаться с моими нежными пальцами. Потому что любовь, Борис Григорьевич, она всё превозмогает.
А когда гитара стала моей, я смог играть на ней уже всё, что захочу, и петь обо всем, что считаю важным. (Поет). «О несчастных и счастливых, о добре и зле, о лютой ненависти и святой любви».
Я:
Минуту… Но это именно то, в чем вас обвиняют! Что преступной политикой диктаторского государства закулисно управляли вы. И что кровавую войну с Украиной развязали тоже вы. Вся логика защиты «Я только выполнял приказ» полетит к черту! О каком снисхождении к подсудимому смогу я просить присяжных?
БЕС:
Никогда и ничего не просите, Борис Григорьевич. Да, напасть на Украину нашего незабвенного Нацлидера убедил я. Но про Украину мы поговорим в следующий раз. Сейчас душа просит песни. (Поет). «Что творится, что творилось на твоей земле — всё в этой музыке, ты только улови».
Я:
Погодите, но на чем же тогда мы построим линию защиты?
БЕС:
А нам с вами не надо ничего строить. Линию защиты построит новостная лента.
Глава четвертая
В ЧЕМ СИЛА, БРАТ?
Решение международного арбитража о репарациях Украине в размере 1,5 триллиона долларов привело к закрытию Московской товарно-сырьевой биржи.
В Санкт-Петербурге опустевший небоскреб «Лахта-центр» захвачен сквоттерами.
В Краснодаре областное собрание депутатов провозгласило Кубанскую казачью республику.
Государственная Дума утвердила новый гимн Российской Федерации «Возьмемся за руки друзья, чтоб не пропасть по одиночке».
* * * Recording-12 НЕВОЗМОЖНОСТЬ УКРАИНЫ БЕС:
На чем мы в прошлый раз остановились? А, да. На Украине. Ну, с ней всё очень просто.
Я:
Да?
БЕС:
Конечно. То древний спор славян между собою. Восходит еще к Древней Руси. Начиналось со сказки «Маша и три медведя», где Маша — Русь, а три медведя — Киев, Новгород и Москва. Три государственные модели. В одной берлоге трем медведям было не ужиться. Торгово-республиканского, новгородского мишку московский Топтыгин скоро загрыз, но с киевским ему пришлось повозиться. Очень уж они разные, эти два зверя. Один угрюмый, лесной, на монгольской цепи выращенный, хозяину послушный, до драки охочий. Другой гулевый, плясучий, порядка не признающий. Это вековой конфликт Ордера и Хаоса, царской вертикали с шляхетско-казачьей горизонталью. В разные эпохи медведей звали по-разному. То «Великое княжество Московское» и «Великое княжество Литовское», то «Российская империя» и «Малороссия», теперь — «Российская Федерация» и «Украина».
Тут важно понять главное. Маша — она одна. Надвое не делится. Или пойдет с восточным медведем строем маршировать, или с западным гопака плясать. А еще надо уяснить вот что. Привольно жить да приплясывать всякой девке приятней, чем под барабан в ногу шагать. Россия может терпеть рядом Украину, только если там нищета и бардак. А если там весело, сытно да еще и привольно, наша Маша начнет глазом налево стрелять. И не будет великой России, развалится к черту. Вот почему никак нельзя нам было допустить, чтоб Украина с Европой хороводы водила. Тут не в Украине дело. Дело в том, что и Москвы бы не осталось. Ну, как с немцами было. Глядели гэдээровцы на ФРГ, как те сладко живут, и тоже так захотели.
Вот почему мы нисколько не врали, когда говорили, что наша спецоперация — не акт агрессии, а наоборот, акт самозащиты. Независимая от России Украина физически невозможна. Или Украина должна быть частью России, или Россия — частью Украины. Третьего не дано. При этом учтите, что я Украину очень люблю, я ведь сам по крови украинец. (Поет). «Твої очі кличуть, хочуть мене, ведуть за собою. Хто ти є? Ким би не була ти, я не здамся без бою». Но если Русь украинизируется — это катастрофа.
Я:
А чем плохо, если вся Русь начнет песни петь и хороводы водить? Ну, отпали бы от страны какие-то инокультурные регионы, которым хочется жить по-своему. И пускай бы.
БЕС:
Эх, Борис Григорьевич, ведь вы же писатель, носитель духовности. Разве вы не знаете, что человек — это звучит гордо? Отними у людей общее дело, полет, высокую мечту, величие — и во что превратится народ? В жвачное стадо, уткнувшееся мордами в подножный корм. Не такую Россию нам предки завещали, не за такую свои жизни отдавали. У русских всегда была высшая цель — неважно, Третий Рим, или коммунистическое завтра, или «зато мы великая держава». Эта цель приподнимала народ, раскрывала ему крылья. Что же, двухглавому орлу превратиться в безголовую курицу?
Вот сейчас ваша взяла. И что теперь будет с Россией? Бардак, национальное унижение, распад, оскотинивание. На вашем сине-белом знамени будет начертан девиз «Ипотека и дискотека», ничего другого у людей в жизни не останется.
