Ксения

* * *

Серым днем поздней осени, когда вялый снег уже спрятал холодную землю, от Варсонофьевского монастыря молча двигалась долгая вереница людей. Монахи, бояре, радные люди несли три тяжелых черных гроба. За ними ехал крытый возок. Прохожие и зеваки крестились.

— Это кого же?

— Царя Бориса с женой да сыном в Троицкую лавру.

— Стало быть, по царскому чину перехоронить?

— По царскому, а то как простых закопали.

— Ну, это по-божески. А кто в возке-то?

— Дочь его Ксения. На проводы с Гориц привезли.

— Эх! Вот ведь напасти на горемычную! И за что? Жених у ней помер, потом батюшка. Матерь с братиком удавили. Самозванец над ней ругался, кинули в монастырь. Скажи мне, за что? Ведь любила ее Москва.

— И что же не плачет, не причитает? Покричала бы в голос, освободилась.

В возке, прижимаясь к Ксении, сидела Настасьица и говорила те же слова:

— Аксюшка, Акся, поплачь, покричи, легче будет.

— Не Акся я теперь, — отвечала она. — Ольга я нынче, инокиня навек.

— Да не могу я тебя другим именем звать. Акся моя, Аксюшка, не оставлю тебя никогда. За тобой в монастырь пойду. Туреневу-соколу светлую жизнь на небе молить буду. Ах, Ксенюшка, какой человек пропал, знала бы ты…

Ксения стиснула зубы, закрыла глаза.

— Да какая ж ты белая, — шептала Настасьица, — какая немая! Поплачь, Акся, ведь надо.

Но она молчала.

Ну так я за тебя, — сказала Настасьица. медленный ход людей облетела скорбная песнь:

Горе мне, бедной,
сироте одинокой,
горе покинутой мне.
Одна я на свете,
и нету мне света,
горе покинутой мне.
Батюшка, матушка,
братец любимый,—
погубил вас черный злодей.
Вас погубил и на многие лета
пагубу людям принес…