У подножия горы Нге

— Вот я тебе, озорница!

Бабушка всегда во все вмешивалась и часто ворчала на детей. Но они прекрасно знали, что это только так, для острастки, а на самом деле она совсем не сердитая. Ворчанье ее им было так же привычно, как общий для их двух домов дворик и мостик через канаву.

По годам Тхань шла сразу за Малышкой. Говорила она мало и чаще всего просто молча делала, что ей велят. Она поудобней усадила у себя на руках маленького, притянула за руку Хиена и крикнула Ань, чтобы та слезла с дерева.

Став тесной кучкой, все четверо снова задрали головы вверх.

Хиёну все напоминало о маме: и колышущиеся листья пальмы, и аромат бананов, и вкус лепешек баньу.

Эти лепешки им посылали с мамой, когда она шла с фронта домой, жители Тамнгая.

В воображении Ань лицо мамы сияло в медной россыпи патронов, что в маминых карманах,— на них мама учила ее считать. «Раз, два, три» — стояли в ушах знакомые слова счета, они как будто доносились с верхушки пальмы.

Малышка вовсе не надеялась, что мама скоро вернется. Она забралась на пальму просто так, как забиралась и раньше. К этому она привыкла, как и к самой пальме перед домом. Когда Малышка научилась выговаривать слово «пальма», дерево было раза в три выше дома, а весь ствол вдоль и поперек бороздили рубцы от пуль тэев. Рубцы уже потемнели от времени, но мама знала наперечет каждую рану на пальме и могла рассказать о ней, как о самой себе.

Когда Малышка первый раз обхватила ствол пальмы, чтобы залезть на нее, бабушка Шау стала бранить ее, но мама только смеялась.

Малышка училась лазить совсем как маленькая ящерица, вытянув шею и тараща блестящие черные глазенки на далекую верхушку. Сколько раз, уже одолев какую-то часть ствола, она, не удержавшись, соскальзывала вниз. Но однажды наконец добралась до самых ветвей.

У нее зарябило в глазах, когда она глянула оттуда вдаль. Обо всем, что открылось ей тогда в небе и на земле Тамнгая, Малышка кричала вниз, маме. Она сорвала спелые кокосовые орехи, и они стремительно полетели вниз.

На стук упавших орехов из кухни выглянула мама, она поняла, что дочь теперь уже может быть ей опорой.

С того дня мама с винтовкой за спиной стала уходить гораздо чаще. Малышка нянчила младших детей, сначала одного, потом другого, третьего. Пальма уже не казалась ей такой высокой.

Днем Малышка залезала на нее — это была игра, и в игру входило сообщать вниз о том, где сейчас самолеты, чтобы люди ее деревни, детишки и старики, успели спуститься в убежища. Часто она подолгу завороженно смотрела на школу — туда, где порхали круглые, белые как мел буквы.

Сампаны на реке, рынок, верхушки деревьев гуайявы, зеленые кущи бананов — все на земле и в небе Тамнгая с пальмы казалось совсем крошечным, невсамделишным, расставленным руками взрослых. У нее с Хиеном и сестрами была схожая игра — они приносили из пагоды обломки кирпича и строили игрушечное убежище, а канава перед домом превращалась в реку, и они пускали по ней лодку — бамбуковый лист.

С реки Хау налетел сильный ветер.

Малышка вытянула шею: где мама, начался ли бой? Глаза девочки нашли ее — мама сейчас была крошечной черной точкой возле деревьев, совсем рядом с поднимавшимся дымом.

— Скоро мама вернется?

— Маму уже видно?

Малышка молчала и не отрываясь смотрела на растущее облако дыма. Видит ли ее мама? Она широко открыла глаза и вдохнула прохладу речного ветра.

— Ну, видно уже маму? Ты ничего нам не говоришь...

От их настойчивости Малышка и сама начала верить в то, что видит маму. Вот мама идет в атаку, вот она прыгает через канаву, преследует врага. В одной руке у нее винтовка, другой она бросает гранату, на ее плечах полиэтиленовая накидка, вся мокрая от дождя, как прошлой ночью.

От ветра щекам Малышки стало прохладно. Это сразу напомнило о прикосновениях маминых проворных рук, которыми она так часто делала «козу» Хиёну, а ночью, когда возвращалась после боя, осторожно щупала лоб у спящих детей. Малышка всегда сразу же открывала глаза.

— Вон мама! — закричала Малышка.— Тети-партизанки бегут за ней! Мама сигналит рожком! Машет рукой. Это она мне помахала!

Малышка ухватилась за пальму и в восторге принялась раскачиваться из стороны в сторону, глаза ее счастливо щурились в улыбке, за падавшими на лицо прядями волос мелькали белые мелкие зубки.

— Хиён, а Хиён, слышишь, мама велела тебе не лазить в речку. А Тхань мама велела намолоть муки, она скоро вернется. Вот! Гранату бросила!... Все...

— А мне мама что велела?

— Тебе, Ань?

— Ага...Про тебя она и не говорила!

Ань протестующе замотала коротким хвостиком волос:

— Нет, говорила...

— Нечего было отнимать у других еду! Мама с непослушными не хочет разговаривать... Вон мама преследует врага! Забралась на дерево... Вот это да, она знамя держит! Слышно, как стреляет?

— Не слышно...

— И мне не слышно...

Бабушка Шау, все еще поливавшая бетель, тоже подняла голову:

— Малышка, ты что, и вправду маму видишь или опять выдумываешь?

— Конечно, вправду!

— Ну и дети пошли востроглазые! — заворчала бабушка, снова склоняясь над бетелем и словно бы обращаясь к нему. — Туда полдня шагать, что же ты можешь отсюда видеть? — повернулась она к Малышке. — Сказано, пошла бить врага, и нечего высматривать. Кому говорят, Малышка?

— Хорошо-о-о!.. — крикнула Малышка.

Теперь и Хиёна, который тоже пытался карабкаться вверх, никак нельзя было уговорить слезть.

Маму, только что представшую перед Малышкой в клубах дыма, сейчас видели все. Она была огромной, высокой и недвижимой, как облака. В эту пору года в Тамнгае облака часто стоят недвижимо. Сейчас они были над головой Малышки, бросая вниз густую тень, и откуда-то из-за них смешавшийся с гулом реактивных самолетов голос мамы спросил Малышку, помнит ли она, что не нужно сливать воду от риса.

Дым рассеялся, облака проплыли мимо, осталась только сверкающая лента реки.

Тогда Малышка снова увидела маму — она стояла прямо посреди этой блестящей ленты и смотрела на Малышку с непонятным укором и грустью. Скоро мама вернется, всех обнимет, позволит Тхань сколько угодно плескаться в канале, Хиёну даст подержать карабин, Ань будет учить считать на патронах.

Но пока ее еще нет.

Бой все не начинался. Дым рассеялся, и стало видно, что пост возле собора еще целехонек. На реке зелеными и красными пятнами мелькали катера. Школьный сад был закрыт проплывавшими облаками. Малышка спустилась вниз.

Дети надеялись, что она приведет с собой маму. А когда увидели, что сестра одна, снова задрали головы.

Малышка все поняла и сказала:

— Давайте играть в класс. Кто будет хорошо учиться, того мама отдаст в настоящую школу.

Хиён радостно запрыгал, на его макушке подскакивали выгоревшие, с коричневым отливом, вихры.

— Я хорошо учусь, мама даст мне пострелять!

Ань вздернула остренький подбородок:

— Я лучше его учусь, я раньше пойду в школу.

— Ладно, все пойдете, — кивнула Малышка.

Тхань, Хиён и Ань, толкая друг друга, расселись.

Малышка заколола волосы, опустила подвернутые брючки и надела мамин нон[28]. Потом плавной походкой, придерживая рукой завязки нона, точь-в-точь как это делала учительница, подошла к детям. Все трое, как заправские ученики, встали и чинно поздоровались.

Малышка повесила нон на куст, со строгим лицом отломила ветку и сделала из нее указку. Черная доска у них была — ее прямо к стволу пальмы прибили взрослые и писали там последние известия, лозунги и объявления.

Малышка еще не знала букв. Но девушки-партизанки выучили ее нараспев, по слогам произносить лозунги, написанные на доске.

Дети сидели, удобно опершись руками о землю, и ждали. Малышка, совсем как учительница, поочередно оглядела учеников и, привстав на цыпочки, ритмично ударяя веткой по строчкам на доске, принялась «читать».

Тхань, Хиен и Ань, раскрыв рты, настороженно водили глазами за указкой, точно каждый из них боялся, что буквы с доски вот-вот прыгнут в рот соседа, а он останется ни с чем.

Малышка старательно отчеканивала каждый слог:

— Про-го-ним, прогоним а-ме-ри-кан-цев, прогоним американцев! Начали!

Дети хором повторяли.

Хиён не поспевал за сестрами.

Ань, толстушка с румяными щеками, без конца вертелась, но умудрялась повторять быстрее всех.

Тхань, которая и сидя возвышалась над ней на целую голову, недовольно косилась на сестру из-под длинных ресниц. Она умела все делать по дому, а с тех пор как научилась различать на слух, какой летит самолет и далеко ли стреляют, присматривала за младшими, пока Малышка относила маме срочный пакет. Сейчас Тхань сидела тихо, широко открытыми глазами смотрела на доску и, нараспев повторяя слоги, теребила прядь волос на виске. На коленях у нее по-прежнему сидел маленький брат, который вслед за старшими и сам стал что-то лопотать.

Бабушка Шау, видя, что они занялись игрой, поставила варить батат.

— Ох-ох-ох, а ваша мама, когда ей было столько лет, сколько вам, — бормотала она, — нанималась в услужение к чужим людям, ей-то батата поесть не удавалось...

Налетел ветер, пальмовые листья задрожали над головами ребят. Снова раздались разрывы бомб и грохот орудий, но они тут же растворились и исчезли, так и не сумев одолеть прекрасное величие неба.

И вновь стали слышны детские голоса, старательно выговаривающие слоги, будто сожженная врагом школа перекочевала сюда, в прохладную тень пальмы. Здесь в погожие вечера старый Шау, муж бабушки, плел верши и читал детям стихи. Здесь же собирались вернувшиеся после боя партизанки — подвести итоги и перекусить. И каждый день на стволе пальмы появлялись новые раны от снарядов и бомб врага.

Ствол сплошь был в ранах, их рваные края виднелись даже на старых, потемневших следах от пуль тэев. Едва успевали отбить врага, от пороха были еще черны дороги в деревне, а Малышка и дети уже вытаскивали новые пули, застрявшие в пальме, и относили их оружейнику.

Тень пальмы, вот уже столько лет дарившая прохладу клочку земли перед домом, сейчас скользила по спинам детей.

В солнечные дни пальма, казалось, еще выше уходила в небо. Листья ее слегка шевелились и были похожи на распущенные волосы, которые только что вымыли и сушат под солнцем. На стволе, подсыхая, радужно блестели капли дождя, и царапины как будто принимали цвет загара.

— Про-го-ним, прогоним а-ме-ри-кан-цев...

Белые буквы чуть дрожали в ярких лучах солнца.

Вешая доску, жители Тамнгая не подозревали, что здесь будет «класс». Днем, в перерывах между бомбежками и обстрелом, дети снова и снова затевали эту игру.

Урок был всегда один и тот же, но ребята каждый раз находили в нем что-то новое и удивительное.

Частенько бабушка Шау, ворча, выносила корзинку с бататом, чтобы «класс» подкрепился, потому что мамы опять не было дома. Иногда посреди урока Хиён, который не выговаривал еще отдельные буквы, вдруг выкрикивал «Меликанцы, меликан-цыI» — и тогда все дружно заливались смехом.