Фиаско «Победителя»

Второго никак не удавалось затолкать в багажник, как ни кряхтел над ним Сатера. В конце концов обоих баранов забросили на заднее сиденье. Попав в непонятную и неудобную обстановку, бараны фыркали и дергались, тычась влажными носами в велюровую обивку.

Сатера и Виктор быстро уселись в машину. Тихо заработал мотор на малых оборотах, разворачивая «Жигули» в обратный путь. Неприятный запах раздражал Виктора, привыкшего к коньяку, шоколаду и духам из Парижа. Но он терпел, пока Сатера осторожно, без света выруливал по дороге через село. Лишь когда они въехали в лес и Сатера включил фары, разом выхватившие из мрака и колею, и валуны у обочины, Виктор не спеша опустил боковое стекло, высунул голову наружу и, открыв рот, полной грудью вдохнул. Потом достал помятую пачку «честерфилда», чиркнул изящной японской зажигалкой и с показным наслаждением затянулся.

Все шло хорошо, и, пытаясь сбросить нервное напряжение, Виктор сделал еще одну глубокую затяжку и, рисуясь, продекламировал:

— И дым Отечества нам сладок и приятен!

— Какой же это «дым Отечества?» — удивленно посмотрел на него Сатера. — У тебя же американские сигареты!

«Смотри-ка, патриот выискался! Это что-то новое у него», — подумал про себя Виктор, покосившись на Сатеру. А вслух уже продолжил, растягивая слова:

— Примити-и-в, ну и примити-и-в! Слишком ты прямолинейно рассуждаешь, мистер Сатера. Вспомни хотя бы слова Шелленберга из «Семнадцати мгновений весны» именно про эту марку сигарет. Ты же любишь такие фильмы, запомнил, наверное? А что касается сказанной мною строчки, так Грибоедов, написавший ее, даже запаха этих превосходных сигарет не знал. И вообще запомни, дружок, что люди часто пишут одно, а делают совсем другое. Понял? Берусь доказать тебе это на примере классиков. Возьмем, к примеру, Пушкина, — продолжал гнуть свою философию Виктор. — Он против царизма был? Был. А сам же написал: «Отечество нам — Царское Село». Уразумел, дурья твоя голова? Ты сам-то как понимаешь это слово?

— Ну, как... — неуверенно начал Сатера, продолжая всматриваться в дорогу, петлявшую среди леса. — Отечество — это Родина, свой народ, место, где родился и вырос. Где работаешь, любишь, друзья, живешь, в общем. Я так понимаю. Хорошие и плохие, старые и молодые, может, даже враги между собой из-за чего-нибудь, а живут в одном месте. Даже если каждый из них сам для себя, сам по себе живет. А вдруг что случится — пожар или землетрясение, враг там нападет или другая какая опасность для Отечества — тогда уж точно все вместе, без никакого только для себя интереса. А что, я не так понимаю? — обернулся Сатера, ожидая ответа от своего кумира.

— Ну и ну-у, — с издевкой протянул Виктор. — Ты, прямо, как агитатор какой! Только ты сейчас на своем примере мою мысль подтвердил, что человек говорит одно, а делает совершенно противоположное. Ты же только что баранов у старой больной женщины украл, хотя и в глаза ее не видел? В одном Отечестве с ней живешь и такое горе причинил, хуже пожара для нее. И не враг она тебе, а может, даже мать героя?

— Ты одно с другим не путай! — огрызнулся Сатера. Немного промолчав, он неожиданно для Виктора добавил, четко выговаривая каждое слово: — И скажи, раз на то пошло. Почему ты сейчас сказал, что это я украл, а не мы? Я из уважения к тебе на все готов, а от тебя, наверное, этого никому не дождаться? Или я и тут не прав? Если не прав — извини, погорячился.

«Эге, ничего себе шестерка! — удивленно глянул на него Виктор. — Да эта скотина в случае чего и продаст меня, — подумал он вдруг с тоской. — Хорошего я себе батрака раздобыл, нечего сказать. Кто ж мог знать, что у этакого кретина — и вдруг такие замашки. Безотцовщина, мать-спекулянтка, сам — остолоп, только и может баранку крутить да другим завидовать. А я-то думал, что он на всех и вся злой, будет мне предан, как собака. Да-a, этот «преданный» точно предаст в случае чего».

Сатера, не дождавшись ответа, расстегнул верхние пуговицы на рубашке, открыл до упора форточку, направив на себя струю холодного воздуха, и стал внимательно следить за дорогой. Его тянуло ко сну.

А Виктор, лощеный Виктор все еще крыл в душе отборным матом этого дурака за рулем, да и себя, что связался с ним под пьяную голову. Не надо было лезть в это дело. Чего ему не хватает? Родители зарабатывают — дай бог каждому! А он у них один, самый хороший и любимый сынок. Любые шмотки, любая сумма в первую очередь для него. Книги, кассеты, девки, костюмы — всего навалом. Ничего импортного в городе нет, наверное, что бы он не имел. Одна душа да фамилия остались без заграничного ярлыка. Хотя, какая она у него — душа-то и чего она хочет, Виктор уже давно не знал. Скучно ему было жить. Выпьет — протрезвеет, познакомится с очередной — бросит, возьмется за что-нибудь полезное — опять же не для него это. Вот и теперь предложил он эту кражу Сатере разве что из «спортивного» интереса. Будет чем прихвастнуть при случае перед ребятами. «Но этот-то Сатера, каков подлец, а?» — вернулся к своим невеселым размышлениям Виктор, искоса поглядывая на него.

Они уже подъезжали к озерку, когда двигатель чихнул раз-другой, и машина вдруг как-то судорожно задергалась. Сатера выключил сцепление, притормозил и, растерянно глянув на Виктора, свернул через обочину в траву между деревьями.

Когда машина остановилась, Сатера торопливо открыл капот и, зажигая одну спичку за другой, стал копаться в электропроводке. Потом снова попытался завести двигатель. Но теперь лишь недовольно завывал стартер, а мотор так и не заработал.

— Наверное, перегрелся, — неуверенно протянул Сатера и глянул на панель приборов. — Давай подождем немного, заодно и отдохнем. А то уже глаза слипаются. Да и пить страшно хочется.

Вдвоем они спустились к ручью, втекавшему в озеро, напились и вернулись к машине. Еще немного — и они задремали рядом с притихшими баранами...

До города оставалось каких-то пятнадцать километров, до рассвета — больше трех часов...

Лишь только рассвет разжег ярко-желтые костры на вершинах гор, село у междуречья стало просыпаться. Мычанье коров и стук топора, окрики матерей и озорные, визгливые голоса детворы, радиомузыка, блеянье овец и перекличка собак разом ворвались в тишину селения. Густо задымили печные трубы, задымили табаком мужчины, по одному, по двое идущие к правлению колхоза, к гаражу, к еще не открытому сельмагу. А солнечные лучи уже спешили спуститься ниже, золотили крыши и окна домов, стоящих на пригорке.

Проснулась и старая Кезибан. Привычно совершив омовение холодной с ночи родниковой водой, она, кряхтя и вздыхая, опустилась на молитвенный коврик, которым служила уже много лет изрядно потрепанная телячья шкура. В своих каждодневных обращениях к аллаху Кезибан просила мира для всех, благополучного возвращения домой сына и невестки из далекой Африки, где они строили какой-то комбинат, здоровья и счастья любимой внучке Айшат, скрашивавшей ее уже ставшее привычным одиночество. Просить у аллаха чего-то для себя она стеснялась. Всем она довольна, раз может еще ходить, готовить нехитрую еду, проводить время в долгих воспоминаниях с подругами о бурных годах революции, гражданской войны и установления здесь, в горах, Советской власти. Приятно и грустно было вспоминать те годы, когда молодые горянки впервые почувствовали себя свободными и красивыми, дорожили алыми косынками и букварями в ликбезах. Но время неумолимо вносило свои поправки. Морщин становилось все больше, а их самих оставалось все меньше и меньше. На все село сейчас оставалось восемь сверстниц Кезибан. К одной из них она и собиралась в это утро.

Надев свое старомодное бархатное платье и покрыв реденькие волосы пуховой шалью, связанной своими сухими, узловатыми руками, Кезибан вышла из дома и остановилась посреди двора. Смутное беспокойство заставило ее осмотреться. Обшарпанная стена постаревшего вместе с ней дома, окна, фронтон, крыша, навес... Все на месте, как всегда. Почему же словно кольнуло в сердце? Может, заболела? Да нет же! И она вдруг поняла, что ее остановило. Овцы и козы стояли во дворе у копны сена и выдергивали оттуда душистые клочья.

— Айша-ат! Дочка моя! Иди-ка ко мне! — позвала она внучку. Тотчас открылась дверь и оттуда выбежала голенастая стройная девушка в пестром халатике. Подбежав, она удивленно уставилась на Кезибан:

— Что-нибудь случилось, бабушка? У тебя лицо какое-то растерянное.

— Айшат, миленькая! Не ты ли выпустила их из сарая? — старушка показала рукой в сторону копны.

— Не-ет, — протянула Айшат нерешительно. Потом, потирая пальцами лоб, она быстро подошла к сараю. Увидев, что от длинной тесьмы на двери остался лишь обрезанный куцый кусочек, а на земле под овечьими следами проступает еще чей-то от ботинка или сапога, Айшат бросилась пересчитывать овец и коз. Обежала вокруг копны, заглянула за дом, просунула голову в окошко сарая.

— Бабушка! — окликнула она все еще стоявшую в растерянности Кезибан. — Бабушка! Двух больших баранов нет! Ну тех, про которых ты говорила, что их давно уже пора стричь. Бабушка, надо в милицию позвонить, кажется, что их ночью украли! И веревку на двери перерезали, и следы чьи-то есть у двери. Я побегу, бабушка! — И Айшат, легко перепрыгивая грязные канавки на пути, временами с тревогой оглядываясь назад, умчалась к центру села, где в правлении колхоза всегда исправно работал телефон.

Только теперь старая Кезибан, не удерживаясь на подкашивающихся ногах, присела на лежавшее рядом полено и горестно запричитала:

— О, аллах, великий и вездесущий! За что ниспослал ты мне такое несчастье? Чем я отвратила твой добрый взгляд? Покарай же ты этих бессердечных нечестивцев, обидевших беззащитную старуху! Пусть горькой отравой станет для них мясо этих баранов, пусть чесотка возьмет их тело, чтобы руки были заняты только этим и ничего чужого не могли взять! О, творец всего, помоги мне!

Но умом-то своим, опытом нелегкой, долгой жизни понимала старая Кезибан, что не на небе, а здесь, рядом, будут решаться все эти ее вопросы и просьбы. Не зря ведь говорят, что на бога надейся, да сам не плошай. Вытирая слезинки и не дожидаясь, пока вернется Айшат, она поплелась к соседям поделиться несчастьем, постигшим ее в эту тихую и казавшуюся спокойной ночь.

А в это время дежурный офицер в районном отделе внутренних дел, прижимая плечом телефонную трубку, то повышая голос до крика, то прося кого-то повторить сказанное, записывал в толстый и потертый журнал сообщение внучки потерпевшей о пропаже двух баранов и обнаруженных перед сараем следах.

— Хорошо, девушка, хорошо! — успокаивал он возбужденный голос, доносящийся издалека сквозь хрипы и потрескивания. — Все записал, да. И цвет шерсти, и метки на ушах. Да, да, и это тоже записал, молодец, что не забыла. Не беспокойся, обязательно постараемся найти. Бабушке скажи, что милиция примет все меры к розыску. Да, да! Часа через полтора, наверное, приедем! Ну что ты, родненькая, сейчас еще и семи часов нет, а мне сначала надо начальнику позвонить и оперативную группу собрать. Ты лучше пока заявление напиши, да бабушку успокой! Ну, до свидания!

— Вот невезуха, — с досадой пробормотал дежурный. — Еще бы часа два и сдал бы смену без происшествий. А теперь задержаться придется, как пить дать. Черта с два начальник отпустит, — и он позвонил начальнику отдела домой.