Бог примет всех

— Валечка! Кликните из коридора милиционера… Прошу вас гражданка, не уходить. Я обязан вас задержать за контрреволюционную пропаганду.

В кабинет вошел милиционер и, расстегнув кобуру, посмотрел на Ритмана.

— Арестуйте эту контру! — потребовал он у милиционера. — Есть свидетели ее контрреволюционных высказываний в адрес Советской власти. Секунду, я сейчас напишу заявление.

Он начал писать.

— Вы не отпираетесь, что сказали, когда же закончится это хамское царство.

— Не отпираюсь и еще раз повторяю.

— Вот, вы сами слышали. Товарищ милиционер, подпишитесь и вы свидетели, слышали. С этой бумагой отведите ее в особый отдел ВЧК.

Милиционер, забрав заявление, повел Нину в Особый отдел.

***

В кабинете сидел человек в военном френче «Маузером» на боку. Недобро поджав губы, он исподлобья посмотрел на Нину, как хозяин скотобойни смотрит на корову.

— Скажите, вы действительно занимались контрреволюционной агитацией среди большевиков?

Девушка улыбнулась.

— Странно, глядя на вас, об этом не подумаешь. С виду воспитанная барышня, а оказывается белая дрянь. Станьте! Чего улыбаешься! — закричал мужчина ей прямо в лицо. — Агитаторша паршивая! Пропаганду разводишь в городе! Я тебе покажу!

Нина побледнела и поднялась со стула.

— Если вы будете так разговаривать, я с вами разговаривать не буду!

Он внимательно посмотрел на нее.

— Все правильно. Видно птицу по полету. В камеру ее суку! — распорядился он. — Пусть посидит, подумает…

Это был подвал с двумя узкими отдушинами, забранными решетками. Посреди помещения стоял небольшой некрашеный стол. Когда глаза Нины привыкли к темноте, она увидела сидящих на полу возле стен несколько женщин.

— Женщины, скажите, а коек здесь не полагается?

Пожилая женщина, взглянула на нее с усмешкой.

— Привыкай, барышня к половой жизни. Каждый здесь имеет, то, что имеет.

Нина подошла к двери и стала стучать. Грубый голос спросил из-за двери:

— Что надо? Прекратить стук!

— Откройте, мне нужно вам что-то сказать…

Дверь открыл солдат с винтовкой. На голове его была буденовка с алой звездой.

— Ну? Что такое?

— Гражданин солдат, скажите, где же мне тут спать? Где присесть? Вы что здесь устроили хлев!

— Не качай права, барышня. Садись, где есть свободное место. Я эти вопросы, не решаю!

— Как же, прямо на этот грязный и холодный пол? Дома даже не знают о моем аресте. Вы обязаны предоставить мне хоть голую койку…

— Ишь, цаца, какая, койку ей подавай. Хватит барышня, поспали на перинах, теперь спите на полу. И больше в дверь не стучите! Не полагается.

— Что значит, не полагается. Пригласите начальника тюрьмы, может он объяснит, что это?

— Кто ты такая? Здесь все равны и буржуи с их холопами, и простые труженики. Что еще надо?

— Потрудитесь не говорить мне «ты»! — вскипела Нина.

Солдат удивленно посмотрел на нее.

— Будешь тут бунтовать, я тебя отправлю в карцер. Там еще хуже, там пол мокрый.

Он толкнул Нину в плечо и закрыл дверь. Весь остаток дня их ничем не кормили. Соседка по «половой жизни» пояснила ей, что хлеб выдается только рано утром и в течение дня, больше их никто не кормит.

«Значит, рассчитывать на еду мне здесь не стоит», — подумала Нина.

Всю ночь, она не сомкнула глаз. В душе вскипала злоба, и как бы она не хотела ее загасить, у нее ничего не получалось. Через легкую одежду от цементного пола шел тяжелый холод, тело горело от наползавших вшей. Рядом с Ниной стонала сквозь сон старуха, в дальнем конце камеры, кто-то из арестованных сильно храпел.

Луч солнца лениво заглянул в одну из отдушин. Он медленно двинулся сначала по потолку, затем осветил камеру и вскоре исчез. Где-то далеко, еле слышно прокричал чудом сохранившийся петух.

«Значит, около четырех часов утра, — подумала Нина. — Что день грядущий мне пророчит…».

По коридору кто-то пробежал, топая тяжелыми сапогами, и снова стало тихо.

***

Поручик Варшавский сидел у окна и наблюдал за улицей, по которой ровными рядами двигалась конница красноармейцев.

«Вот и все, нет больше России, нет родины, — размышлял он. — Как жить дальше? Смериться? Нет, никогда!»

За спиной раздались легкие, едва слышимые шаги. Он вздрогнул и резко развернулся.

— Евгений, не хотите ли чая? — спросила его хозяйка дома.

— Спасибо, с удовольствием, — улыбаясь, произнес Варшавский.

— Все уже на столе, идемте.

Евгений отошел от окна и последовал вслед за хозяйкой. Ему еще не верилось, что части Красной армии, взяли город без единого выстрела.

Он сел за стол и взял в руки протянутую ему чайную пару. Поблагодарив хозяйку, он положил в розетку вишневого варенья. Хозяйка, женщина преклонного возраста посмотрела на него.

— Скажите, Евгений, что будет с нами?

— Не знаю, Маргарита Иосифовна. Все в руках Бога и этих людей, что шагают по улице. Знаю лишь одно, что ничего хорошего от них ожидать не стоит.

— Какой ужас! — произнесла хозяйка. — Мне на днях рассказывала родственница, что эти большевики настоящие дьяволы.

— Их как угодно можно называть, Маргарита Иосифовна, это не меняет их суть. Вы что-нибудь слышали о классовой борьбе, которую проповедует их вождь — Ульянов-Ленин?

— Нет, не слышала. А в чем она заключается эта самая борьба, Евгений?

Варшавский достал из портсигара папиросу и закурил. Выпустив голубоватый дым в потолок, он почему-то усмехнулся.

— Суть этой борьбы заключается в уничтожении буржуазии, как класса и провозглашения гегемонии пролетариата.

— Извините меня, Евгений Иванович, но я не поняла вас. Почему меня должны уничтожить? Я не воевала против них и ничего плохого им не сделала, так зачем же меня уничтожать.

Он снова усмехнулся и, сбив пепел с папиросы в пепельницу, сделал глоток уже остывшего чая.

— Это ничего не меняет, Маргарита Иосифовна. Для того чтобы погибнуть, не обязательно воевать с ними. Вполне достаточно для этого принадлежать к классу буржуа.

Хозяйка замолчала и, взяв в руки чашку Евгения, долила в нее кипятка.

— Вы меня напугали, Евгений Иванович, — тихо произнесла она. — А что, вы собираетесь делать? Вы же воевали против них и вас даже ранили…

— Я не собираюсь сдаваться этим хамам. Я офицер, дворянин и меня ничего не ожидает кроме расстрела.

— Господи, что вы говорите, Евгений Иванович! Может, стоит где-то отсидеться?

— Прятаться, упаси Господи. Лучше прожить тридцать дней, питаясь кровью врагов, чем триста лет прятаться и дрожать от каждого шороха. Увольте, Маргарита Иосифовна.

Женщина посмотрела на Варшавского с какой-то жалостью. Ее сын, поручик лейб-гвардии Измайловского полка был заколот штыками пьяными солдатами, и она хорошо понимала ненависть к большевикам этого боевого офицера.

— Но что вы можете, Евгений Иванович, сделать им? Вы одиноки, а их тысячи…

— Может вы и правы, Маргарита Иосифовна. Надеюсь, что я не один такой, кто не хочет добровольно признать власть большевиков. На их «красный террор» мы ответим своим террором.

— Опять кровь, когда же все это закончится?

Варшавский промолчал и, встав из-за стола, направился в свою комнату. Нагнувшись, он достал из-под кровати что-то большое и тяжелое. Развернув мешковину, он с любовью провел ладонью по вороненому стволу ручного пулемета.

— Повоюем? — словно спрашивая живое существо, тихо произнес он.

Он снова завернул пулемет и поместил его на старое место. Подойдя к окну, он снова взглянул на улицу, по которой под музыку духового оркестра, двигались колоны красной армии.

***

Металлическая дверь с лязгом отворилась, и в дверях показался конвоир. Он был маленького роста, худенький. Большая винтовка с примкнутым штыком делала его фигуру какой-то комичной. Большая не по размеру буденовка то и дело сползала ему на глаза, и он постоянно ее поднимал, открывая всем покрытое веснушками юношеское лицо.

— Варшавская! На выход! — громко выкрикнул он, стараясь придать голосу суровую значимость.

Нина поднялась с пола и последовала к двери. Ноги не шли и были словно ватные.

— Давай, быстрее! — заорал на нее конвоир. — Что плетешься, как сонная муха!

Ее завели в просторный кабинет. Взгляд ее остановился на фигуре мужчины, одетого в кожаную куртку, который стоял около окна к ней спиной. В углу стоял небольшой стол, за которым сидело трое мужчин. Среди этих троих, она сразу узнала того, который стучал по столу кулаком. Сидевший в середине мужчина с бритой головой, спросил:

— Ваша имя, фамилия?

Нина назвала.

— Скажите, вы дочь врача Варшавского Ивана Ильича?

Девушка вздрогнула.

— Это к делу не относится! — резко оборвала мужчину Нина.

Бритый внимательно посмотрел на нее, словно прикидывая, как ему построить разговор с этой девушкой. Судя по его лицу, она уже догадалась, что ими уже был предрешен приговор в отношении ее. Широкоскулый человек, в бескозырке, со смеющимся про себя любопытством приглядывался к взволнованному лицу Нины, так странно не соответствовавшему ее резкому тону.

— Бывшее звание ваше, социальное положение?

— Дворянка, — с вызовом ответила Катя и задыхаясь, прижала руку к сердцу.

Бритый улыбнулся и успокаивающе сказал:

— Да вы не волнуйтесь, товарищ, дело пустяковое. Просто я хорошо знал вашего отца, он один раз просто вытащим меня с того света. Мужчина, стоявший у окна, повернулся и подошел к ней.

— Мне кажется, я вас уже видел. Вы приходили к нашему начальнику, Катерине Игнатьевне.

— А я и не волнуюсь…. Да, я хорошо знаю Катерину Игнатьевну, мы жили рядом…. В детстве даже дружили.

— Расскажите, как было дело, — предложил ей бритый мужчина.

Нина все рассказала и прибавила, что в «хамском царстве» вовсе не раскаивается, что этот Ритман, действительно хам. Я думаю, вы на моем месте, если бы испытали все эти издевательства, тоже бы сказали это самое.

Мужчина в кожанке улыбнулся.

— Думаю, я бы выразился осторожнее: назвал бы хамом его, а не говорил бы вообще о хамском царстве. Уведите ее, — обратился он к конвойному.

— Погодите, дайте мне сказать. Меня в 1916 году задерживала царская охранка по подозрению, короче, за то, что я помогла подруге, — выпалила она на одном дыхании. — Я никогда не видела такого зверского отношения к заключенным, такого топтания человеческой личности. Я сижу в камере подследственных, дела их еще не рассмотрены, может быть, они еще даже с вашей точки зрения окажутся невинными.

Она сделала паузу и перевела дух.

— Эти люди находятся в условиях, в которых при царском режиме не жили даже каторжане. У тех хоть нары были, им хоть солому давали, им хоть позволяли дышать чистым воздухом. Вы же бросаете ваших пленников в темные подвалы, люди лежат на холодном каменном полу, а они ведь женщины, а вы морите их голодом.

Широкоскулый мужчина ухмыльнулся и посмотрел на своих товарищей.

— Тюремщики обращаются с ними, как с рабами, кричат на них, оскорбляют. Неужели вас ни разу не интересовало зайти и посмотреть. Как вот здесь, под полом, под вами, живут люди, которых вы лишили свободы и за что? И потом. Вы вот спрашивали меня, хотите установить мою вину, а почему вы не арестуете Ритмана и других. Они своими действиями гораздо больше подрывают авторитет вашей власти!