Я увожу к отверженным селениям. Том 2.Земля обетованная

Гвоздевского, она вернулась в кабинет Игоря Николаевича.

— Утром позвоните начальнику управления, что больной

Гвоздевский умер, а заключенная Ивлева к этапу готова.

— Это ваше последнее слово?

— Да.

— А женщины? Ваши протеже?

— Я больше ничего не могу для них сделать. Они в вашей

власти.

— Теперь я вам верю. Сколько раз меня предавали... доно сили... Я совсем разуверился в людях... Кто за миску баланды, кто и подороже совесть продает... А вы потребовали, чтоб я

вам открыл самую большую тайну. Я — не вы... многого боюсь.

Боюсь, что пошлют на общие работы, боюсь, что будут изде ваться и бить, боюсь остаться голодным... ох, как боюсь, Любовь

Антоновна. Но хуже всего я боюсь, что в больницу вместо меня

придет другой. Я нарочно ушел в субботу и не появлялся два

дня, они готовы были объявить меня в побеге, а я сидел у

одного охотника в избе и рассказывал ему старые анекдоты.

— Зачем?

— Я узнал о болезни на десять минут раньше майора и

посчитал за лучшее уйти. В том, чтобы выздоровел полков ник, мягко говоря, я не заинтересован. Компрометировать себя

безразличным отношением к нему — нет смысла.

— Как?..

— Узнал? От надзирателя. Он по селектору разговор услы шал о Гвоздевском. Селектор — не телефон: говорит один, а слушают все, кому не лень. Я охрану спиртом балую, а они

31

меня — свежими новостями. Я в курсе почти всех лагерных

дел. А теперь слушайте, почему я так твердо обещал вам, что

завтра вы не пойдете на этап. Орлов — мой двоюродный брат.

— Что?!

— Да, вы не ослышались. Об этом не знают даже всемо гущие чекисты. Он старше меня на пять лет. Его мать — род ная сестра моей матери. В детстве Орлова звали Ленькой.

Ленькина мать умерла, когда ему было два года. Отец его

спился, где-то проворовался и вскоре умер на каторге. С во семнадцатого года Орлов в своих анкетах пишет, что папа его

социал-демократ, погиб за святое дело революции. Ему, конеч но, не верят. До сорокового года встречались воры с дореволю ционным стажем, которые познакомились с его папой в аре стантских ротах и прекрасно знали, что политикой от отца

Орлова и не пахло. Начальство Орлова тоже знает цену его

отцу, а моему дяде, к слову сказать, но делает вид, что верит

Орлову. Сохранились полицейские архивы. Совсем недавно

еще были живы свидетели. Архивные документы спрятали, на случай, если Орлов заартачится, свидетели умерли, или не

вовремя пытались бежать, и их пристрелили. Ленька почти

всегда возглавляет новые лагеря. На самом верху знают, отку

да он пришел, но он человек нужный, выполняет любые при казы своего и не только своего начальства. Меня он не боится.

Захотел бы убрать, давно бы зарыли меня, для верности раз дробив череп. Никто не знает, что Орлов рос в нашей семье.

Сын революционера — эффектно. Бывший беспризорник и

даже мелкий воришка, а Ленька приплел себе даже и это, — милости просим, для вас любая дорожка открыта. Если б узна ли, что он вовсе не беспризорник и даже не вор, а был усы новлен и тринадцать лет жил в доме рядового учителя гимна зии, мой отец преподавал латынь, то его бы живо попросили

с теплого места. Меня он по-своему любит. В детстве он при вязался ко мне, защищал от соседских мальчишек. Драться

Ленька умел. В восемнадцатом умер отец. Кому в то время

нужна была латынь? Заработать отец не мог, у него распухли

и покраснели кисти рук — полиартрит, а хлебных карточек

нашей семье не дали. Отец ослаб. Мы с матерью кормили его, чем могли. Но революция требует жертв, и отца не стало.

Через полгода случайно нелепо погибла мать. Она пошла на

32

базар, хотела обменять на картошку парадный вицмундир отца.

Маму убили на улице.

— Грабеж?

— Нет. То ли банду какую-то ловили, их тогда развелось

в изобилии, то ли, напротив, бандиты за кем-то охотились, точно не знаю... На улице открыли стрельбу, и маму принесли

домой мертвую. Мне шел четырнадцатый год, Леньке девятнад

цатый. До последнего дня, пока не убили маму, он жил у нас.

Отец жалел его больше меня: Леонид — сирота, а я... я — сын.

Отец боялся, что Лешка может подумать, будто его обижают

как пасынка и он тайком от нас с мамой подсовывал Лешке

куски от себя. Недели через три после смерти матери Орлов

ушел... Я его не видел лет десять. Трудно мне пришлось. Рабо тал грузчиком, подсобником, подносил вещи на вокзалах, драл ся с беспризорниками за объедки и даже воровал сам.

В двадцать третьем встретил одного бывшего коллегу отца.

Он через знакомого устроил меня учиться. Когда мы встре тились с Лешкой, я его сразу узнал. В разговоре он мне выло жил своего ужасно революционного папашу и заодно сооб щил, что служит в ГПУ. Мать рассказывала мне, кто был на

самом деле его отец, и я прямо в глаза сказал об этом Орлову.

Он попытался припугнуть меня, напомнил, что в его заведении

затыкают рот и не таким мямлям, как я. Я разозлился и стал

орать, что мне наплевать, где он работает и кем. Лешка сме нил тон. Он попросил прощения, что бросил меня, сослался на

трудные времена и признался, что все десять лет разыскивал

меня и не мог найти. Оно и не мудрено: до двадцать третьего

я работал и жил, где придется, без документов, разумеется.

В двадцать третьем сменил фамилию: сыну учителя гимназии, этой отрыжке мрачного прошлого кровавого царизма, учиться

бы не разрешили нигде. А мне очень хотелось стать врачом.

Поэтому найти меня, даже с его связями, было нелегко. Орлов

говорил мне, что несчастлив в личной жизни, обещал любую

помощь. Я дал ему слово, что никому не скажу о его жизни в

нашей семье. Через два месяца я переехал в другой город.

Вторично я повстречал Леньку незадолго до ареста.

33

ЗА ВОСЕМЬ ЛЕТ ДО ВСТРЕЧИ

— Прошу прощения, Игорь Николаевич. Я перебью вас, как случилось с вами...

— Вы помните профессора Анциферова? Смешная фами лия. Мы, студенты, часто зубоскалили над ней. Блестящий ум.

На его лекции мы шли, как на праздник. В тридцать седьмом

я работал с ним в одной клинике. К тому времени его лишили

кафедры и он, как и я, переехал в Харьков.

— Его застрелили в сорок третьем на Колыме. Я в то

время была там.

— Кто?

— Работа полковника Гаранина.

— Я слышал о его смерти. В сорок третьем погиб бывший

президент Сельскохозяйственной Академии Вавилов... Причина

смерти... Ну конечно же сердечная недостаточность... Недавно

такой диагноз умудрились поставить одному... беглецу. В голо ве у погибшего от сердечной недостаточности беглеца застря ла пуля, две огнестрельные раны в области грудной клетки

и живота... но эти раны, очевидно, приняли за побочные явле ния при сердечной недостаточности... Сколько у нас лагерей...

Мариинские лагеря, Красноярские, Карагандинские, наши... Бух та Ванина, Печора, Колыма, Игарка, Бухта Находка... В нашем

лагере заключенные живут не хуже, а лучше, чем во многих

других...

— Вы отвлеклись, Игорь Николаевич. Если мы с вами

начнем перечислять все лагеря, у меня не хватит сроку. Осво божусь — и придется еще лет на десять жизнь продлить, хотя

и без этого гуманное правосудие продлило мне жизнь с избыт ком. Рассказывайте...

— Анциферова арестовали в конце тридцать седьмого. До

его ареста я молчал и терпел. Кукиш в кармане покажу, а сам

в кусты. В душе-то я чист как родник: доносов не пишу, своим

взглядам не изменяю... смел, льву за мной не угнаться, ругаю

34

их в мыслях и даже очень сердито, а при людях молчу, улы баюсь, хоть и не поддакиваю, и даже до такой безумной храб рости дошел, что на митинги, где осуждали врагов народа, не

являлся. Возьму освобождение от работы, благо коллеги зна комые выручат, и болею демонстративно, пока они там про клинают врагов. Низость... А мне казалось — чуть ли не подвиг: не расправляюсь сам, значит и не виноват... А молчу? Молча ние — золото... подлое золото, Любовь Антоновна. А я им упи вался. Анциферова я любил. Он иногда дозволял приходить

к себе домой. Выслушивал мои легкомысленные рассуждения, а его жена поила нас чаем и угощала вкусным украинским

борщом. Какой я был самонадеянный балбес. Не слушал, пере бивал его, вставлял свои, с позволения сказать, критические

замечания и вел себя, как гимназист, отпущенный на кани кулы. И вдруг Анциферова арестовали. К тому времени взяли

чуть ли не всех. Уже после вашего ареста, я узнал об этом слу чайно, я перестал считать свой кукиш верхом геройства. А

когда забрали Анциферова, я высказался. Меня выслушивали

человек двадцать. Я далеко не оратор, но в тот раз произнес

единственную в жизни речь. Говорил, что погибает интеллиген ция, что молчать нельзя, хотя бы уж потому, что любого из

нас может постигнуть та же участь. Сказал о детях, их вместе

с родными угоняли на север, напомнил, как стыдно глядет в

глаза им, сказал, что тот, кто молчит, хуже преступника. Слу шали, и даже кое-кто прослезился.

— А результат?

— Обычный. Одни, обгоняя друг друга, побежали в бли жайшее НКВД, чтобы их не привлекли за соучастие и недоне сение, другие сделали вид, что ничего не слышали, третьи

скорбно вздохнули, четвертые смахнули слезинки и мелкой

рысью потрусили к коллегам, чтобы на всякий случай зару читься свидетельством о болезни... так-то оно безопаснее. Самое

удивительное, что первое выступление сошло мне с рук. Вы звали, предложили каяться.

— А вы?

— Не покаялся, и не арестовали. В беседе меня попросили, чтобы я высказал свою точку зрения публично, на собрании.

«А если мы коллективно обжалуем арест своих товарищей?»

— спросил я своего собеседника. «Кто это «мы»? Свое мнение

35

может высказать советский народ, а народ его уже высказал.

Читайте газеты, дорогой товарищ! Коллективные жалобы за прещены». Я взорвался: хвалить коллективно можно, а жало ваться нельзя? «Ура» — кричат хором, а «караул! убивают!»

— в одиночку? «Во-первых, вас никто не убивает, а во-вторых, я вас серьезно попрошу прекратить ненужный спор». На этом