Я увожу к отверженным селениям. Том 2.Земля обетованная

мы и разошлись. Я тогда не знал, что мое дело попало на глаза

дружку Орлова, а он случайно проболтался Леониду. Леонид

сочинил на ходу какую-то историю, чуть ли не сынишку его я

спас от смерти, и попросил меня не трогать. Если б я успокоил

себя отговорками, вроде: как все, так и я, против силы не

попрешь, что пользы говорить без толку, придет время — ска жу... то меня бы оставили в покое. До сих пор носился бы

я со своим невидимым кукишем, скорбел, негодовал, возму щался... в душе. И молча жил, утешаясь, что и другие говорят

не больше глухонемых от рождения, а я полез в драку. Состоял ся заурядный митинг врачей и медсестер по поводу очередно го разоблачения врага народа. Я вышел, и первое, что сказал, — это пришедший мне на память афоризм: «Бывали хуже

времена, но не было подлей». Договорить не дали. В ту же

ночь я ночевал в камере. На допросе предложили на выбор

пять иностранных разведок, в пользу которых я работал. Я

заупрямился. Сперва последовало банальное битье, даже не осторожно сломали руку, одиночка, карцерный режим и про чее. На это у меня сил хватило. Пригрозили, что примут меры

к жене и сыну, ему в то время пятый пошел. Вы понимаете, что значит на их жаргоне принять меры. Я согласился при знаться, что сотрудничал с иностранной разведкой, однако и

тут не выдержал, чтоб не показать им кукиш. Я ничего не

знаю о Японии и, озорства ради, признался, что сотрудничал

именно с японской разведкой. Следователь обрадовался: в то

время японские шпионы были в моде, но пожадничал. Он стал

убеждать, чтоб я не забыл и немецкую разведку, но я с него дованием отверг такой вариант. «Никаких немцев — скупые, грубые, самовлюбленные, спесивые». «А японцы?» — спраши вает следователь. «Японцы — это Восток, экзотика, загадка, и к тому ж е я очень люблю японские деньги, вот только забыл, как они называются». С японцами у нас чуть конфуз не вышел: я с иностранными языками не дружен, отец латынь препода36

вал, с детства зубрил, и то чуть не провалился на экзаменах, а тут японские имена запоминай. Попотел я, пока выучил, кто

мне деньги давал и сколько, а вот за что, следователю самому

измыслить пришлось: пыхтит он, платочком лысину вытирает, на меня смотрит жалобно. «Может быть, — спрашивает он, — вы планы военных заводов японцам передавали?» «Может

быть, — соглашаюсь я, — давайте подпишу». «Не поверят, — уныло простонал следователь. — Может быть, вы какое-нибудь

врачебное изобретение им продали?» Я опять соглашаюсь. «Да вайте подпишусь, что за триста тысяч продал врачебное изо бретение государственной важности». «Дорого», — говорит

следователь. «Японцы — люди не жадные, — разъясняю ему.

— Вам жаль их денег? Ну так и быть, за двести. Пусть капита листам сто тысяч останется. Начальство узнает, что вы такие

деньги дарите буржуям, не помилует вас». «А какое изобре тение?» — полюбопытствовал следователь. «Вы сами приду майте. Я — пасс. Мое дело подписать, ваше — вину измыслить.

Дались вам эти разведки. Антисоветская агитация у меня есть, срок мне обеспечен, план на человекоединицу выполнен. Чего

же вам больше?» А он мне: «Агитаторами пруд пруди, их за

единицу не считают. Шпионов требуют, особенно немецких.

А вы... к японцам полезли. Y немцев имена попроще и деньги

понятней, а тут сиди с книжкой и запоминай иены ваши.

Грамотный человек, а сочувствия ни на грош. Мучаете вы меня».

До вечера я беседовал с этим недоумком. Потом пришел

другой, средних лет, подтянутый, корректный, с ним мы мирно

решили, что я с целью подрыва государства обязался явно и

тайно пропагандировать превосходство японской медицины над

нашей и, кроме того, обязался продать японским разведчикам, но не успел выполнить свой гнусный замысел...

— Что ж е вы им хотели продать? — слабо улыбнулась

Любовь Антоновна.

— Еще не изобретенное лекарство, предназначенное для

борьбы с гангреной. Поскольку, как думали тогда, возможна

война с Японией, я потенциально спас девяносто тысяч еще

не раненных японских солдат, и в результате их боевых дей ствий погибло десять тысяч красноармейцев. Чувствуете, ка кой размах? Я даже гордость испытал. И за себя, что так круп но играл, и за наших солдат: каждый девять японцев щелкнул.

37

Меня приговорили к расстрелу. В камере смертников просидел

двадцать пять дней. Жутко. Особенно ночью. К каждому шо роху прислушиваешься. Всю ночь не смыкаешь глаз. Ждешь, вот вызовут, вот вызовут... Корпус в той тюрьме, где я сидел, Т-образный. Там, где большая черта, общие камеры, где ма ленькая — одиночки для смертников. В каждой одиночке че ловек семь-восемь сидело. Как ночь — собирайся с вещами.

И ждешь, ждешь, ждешь... Днем надзиратели не давали спать.

Говорить между собой запрещали. В камере тесно, душно, ослабли мы. Сидишь и думаешь, когда же вызовут? А ночью

слышишь, как уводят из соседних камер, видишь, что заби рают твоих товарищей, и ждешь утра или вызова. Мне заме нили расстрел двадцатью пятью годами. В лагере попал в БУР.

Там командовали ссученные воры. Так называемые честные

воры на руководящие должности в лагерях не идут. Им не

положено по закону. Ссученные воры, или нечестные, могут

работать где угодно, вплоть до самоохраны. Наш воспитатель

был ссученный вор. Зимой он любил нам читать газеты. Мороз

градусов сорок, а то и выше. Выгонят нас из бараков разутых

и раздетых, а воспитатель стоит в меховой дохе, в меховых

пимах и в руках газета. Вокруг нас его верные помощники

ходят, он их называл фортыцерями, нечто вроде прислуги за

все. Y каждого фортыцеря толстая палка, на ней вырезаны

три буквы КВЧ — культурно-воспитательная часть, чтоб мы

не дай Бог не подумали, будто нас наказывают этими палками.

Нас не наказывали, а воспитывали в духе преданности. Мы

стоим, дрожим, жмемся, а воспитатель читает по складам на распев. Руки потрешь, нагнешься — тебя сразу палкой по спи не угостят, в чувство приводят, кричат: «Тебе что, сюка, — они мягко слово сука выговаривают, нежно, — не интересно

слушать воспета?» Иной раз до того усердствовали, что люди

падали на землю замертво. Упавших волокли к вахте или в

барак, если они подавали признаки жизни. Запомнился мне

один случай. В нашем лагпункте был крупный ученый, генетик, звали его Иван Харитонович.

— В те годы вся лагерная администрация была из пре ступного мира?

— А у вас как ? В женских лагпунктах?

— У нас больше надзиратели командовали.

38

— А у мужчин — ссученные воры. Такое самоуправление

практикуется во всех лагерях. Ссученным ворам отдают на

перевоспитание заключенных и, в первую очередь, политичес ких. Вы прибыли из глубинки и, наверно, думаете: «Какое

варварство! Как беспощаден конвой!» Конвоиры-солдаты — добрые люди по сравнению с самоохраной. Надзиратели — голуби рядом с комендантом и нарядчиками. Ссученный вор не навидит весь мир. Кого ему любить или хотя бы испытывать...

не симпатию, нет... а простое равнодушие. Честные люди пре зирают его как вора, воры — ненавидят смертной злобой за

измену. Свои же суки готовы разорвать за лишний кусок

хлеба. Лагерная администрация грозит выдать ворам, если он

ослушается. Вечный страх, не выдадут ли ворам на правеж.

Зависть: Димка Нос живет лучше меня. Ненависть к честным

людям: да как они смеют считать себя выше меня! К ворам: они убьют, лучше я их убью. И где-то прячется презрение к

себе самому: Васек Фиксатый честный вор, а я — сука. Неиз вестность: что буду делать, если даже выскочу на волю? Ра ботать — не хочу, милиция жить спокойно не даст, честная

девушка замуж не пойдет, воры убьют, если встретят. И у него

появляется безысходная тоска, злоба и одно неистребимое ж е лание на ком-нибудь выместить свое несчастье, кого-нибудь

унизить, оскорбить, увидеть, как он плачет, молит о пощаде.

Даже в BYPe, где власть в руках воров в законе, не творится

и десятой доли той подлости, какую допускает сучья адми нистрация. Вора в законе уважают такие же, как и он сам.

Он гордится сознанием своей честности, превосходства над

теми, кто в его власти, и в будущем, если его не убьют, вора

ждет безоблачная жизнь в лагере и непробудное пьянство на

воле. Значит, можно не зверствовать на каждом шагу. Лагер ное начальство, отдавая политических сукам, остается непри частным. Мы беззакония не свершаем, рассуждают они, а за ключенные?.. что ж ждать от этих подонков... Орлов говорил

мне как-то раз, что идею использовать сук впервые высказал

один крупный начальник. Он доложил наверх, шефы посо вещались, внесли его ценное предложение еще выше, и там

дали «добро».

— Вы хотели рассказать о Иване Харитоновиче, — напом нила Любовь Антоновна.

39

— Милый человек он был. Комендант дознался, что у

Ивана Харитоновича припрятаны деньги. Его раздели догола, обыскали. Деньги нашли в брюках, и ради смеха отхлестали

брюками по лицу. Комендант попытался заставить кричать

Ивана Харитоновича: «Я целоваться хочу, коменданта поце лую, три рубля плачу». Он отказался. Опричники коменданта

схватили Ивана Харитоновича за ноги и окунули головой в

парашу. Мы не выдержали, поднялись. Надзиратели во главе

с начальником командировки встали на защиту коменданта и

его своры. Мне разбили голову, кой-кому сломали руки, ноги...

Ночью Иван Харитонович повесился. Вскоре нашу команди ровку посетило высокое начальство из центра и, заметьте, на чальство не лагерное. К ним подошел один заключенный, рас сказал о суках, о чтении газет, о тех, кто окончил жизнь в

запретной зоне или повесился. Начальник из центра ответил

ему: «Все, что делает лагерная администрация, сделано пра вильно. С вами обращаются излишне мягко. Я рекомендую

более жесткий режим, а недовольных и тех, кто жалуется, на кажут вдвойне». Начальник уехал, а того, кто жаловался, от правили в побег. Я пробыл на общих работах меньше двух лет.

Потом меня забрал к себе Леня. С тех пор я работаю врачом, вернее, завхозом: выбиваю матрацы, подушки, открыл в боль нице плотницкую, там делаю топчаны, достаю бинты и даже