Ксения

* * *

С января начинается новый год. Но это по-нынешнему. В те времена год с сентября считался. Месяцам-то и дела нет, чего с них люди считают. Месяца меж собой не местничают, каждый в своей грядке сидит, свои плоды выращивает.

Она любила январь, в январе ее именины, Аксинья-весноуказательница, Ксения-полузимница. Про этот день говорили: «Какова Аксинья, такова и весна». По своей жизни помнила, что дни все были хорошие. Хотя бы тот, когда на белом, изукрашенном инеем дереве запел подаренный батюшкой соловейчик. А небо так густо синело, что холодело в груди. И все несли подарки, целовали и пели песни.

Шли перед ее глазами далекие сладкие картины. Братец, братец, где ты? Куда сокрылся? Все голос звенит твой в ушах: «Вот вырасту, Акся, счастливой сделаю тебя». И Оленка, подружка милая, не ты ль в землю сырую легла, не твой ли сынок Ивашка бормочет во сне: «Маська, маська…» А где ты, Марфинька, где вы, Марьица и Ульяна, живы ли вы иль ушли навсегда? Одна Настасьица голосок подает, у нее с Терешкой все ладно. Дожить бы вам до хороших дней, молодые.

В январе она кончила вышивать архангела Михаила. Выведенный в жемчужно-сером мерцанье, архангел смотрел просветленно, но в то же время печально и строго. Она любила с ним говорить и самое тайное открывала без страха.

— Он мне поклон прислал, вот ведь чудо. Я знаю, мы с ним повстречаемся снова. Помнишь, весна была, я только вышивать начинала…

Те мартовские дни часто являлись перед ее внутренним взором. Сначала грохот пушек, яростный крик над Москвой. Потом разом вставшее пламя великого пожара. Снег вкруг монастыря сделался трепетно-красным. По этому снегу юркнул в ворота черных! возок. Словно ждали его. Приотворились ворота и тотчас захлопнулись.

Ксения была во дворе. Тут собрались инокини, готовились выйти в город на помощь раненым, и дело то было опасное, шляхта не питала почтения к монашеству и много уж раз наезжала с поборами в Новодевичий.

От возка кинулась к ней тучная женщина.

— Ксенюшка, Ксенюшка, беги к нам, я Митьку побитого привезла!

Князь Пожарский лежал без сознания. Его перенесли в келью, тут он открыл глаза, улыбнулся, прошептал:

— Вот и довелось свидеться нам, царевнушка. Коняшку-то моего, поди, потеряла?

Она положила руки ему на лоб, улыбнулась в ответ.

— Коняшка твой давно серебряным конем сделался. Я на волю его пустила да приказала, чтоб он защитника земли русской на себе носил.

— Ишь ты, — пробормотал Пожарский и снова закрыл глаза.

Четыре дня Ксения была неотступно при князе. Ему стало лучше, и в самом конце марта раненого Пожарского тайно перевезли в Троице-Сергиеву лавру. Ксения поехала с ним и в лавре еще оставалась долго, пока князь не окреп и не собрал силы на дорогу в свое Мугреево.

— Я, Ксенюшка, доброты да ласки твоей не забуду, — говорил он, прощаясь. — Легкая у тебя рука, целительная. Мне еще Туренев об этом сказывал. Помнишь Туренева-то, которого врачевала в осаде? Славный он человек, ученый, карту нашей земли делает. Да и воин отважный, полюбил я его. Туренев поклон тебе слал.

В сердце у нее разлилась теплая истома, к глазам подступили слезы.

— Ничего, вот окрепну, снова за дело возьмемся, — сказал Пожарский. — Будет нашей земле облегченье. Чую, близко оно, всем сердцем чую…