Война Кортни

“Тогда желаю Вам удачи.”

“И вам тоже, Герр оберстлейтенант.”

"Мессершмитты" до краев наполнили свои баки практически последним авиационным топливом, которое мог предложить Сталинград, поскольку им требовалась каждая капля, чтобы добраться до Таганрога более чем на пятьсот километров к юго-западу. Они снова взлетели в полдень, и когда их колеса оторвались от взлетно-посадочной полосы, а пилоты набрали самый крутой подъем, который им удалось преодолеть, спасаясь от пушек русских танков, они увидели внизу первые длинные ряды красноармейцев, шеренга за шеренгой марширующих к западному периметру аэродрома.

•••

Когда они добрались до Таганрога, Герхард отправился на поиски новостей о Берти. Но поскольку до потери Сталинграда оставалось всего несколько дней, а русские оказывали давление, угрожавшее открыть южную половину восточного фронта, судьба одного летчика никого не волновала. Не имея истребительного крыла, которым можно было бы командовать, он впервые за три с лишним года бездельничал, пока писаки четвертого Воздушного Флота трудились, подыскивая ему новую работу.

Прошел почти месяц, Сталинград был взят русскими, и все оставшиеся в живых солдаты Шестой армии были либо убиты, либо взяты в плен, прежде чем Герхард получил сообщение, в котором говорилось, что клерк из регионального штаба Люфтваффе в Полтаве позвонил с информацией, которую запросил Герхард. Этот человек был писарем в чине капрала. Он оставил свое имя как унтер-фельдфебель Гетц.

- Добрый день, Герр оберштурмфюрер, - произнес голос Гетца, источая бюрократические нотки скуки, обструкции и легкого негодования из каждого слога, когда Герхард дозвонился до нужного отдела в Полтаве. “Насколько я понял, вы спрашивали об одном из ваших офицеров, Капитане эскадрильи Альбрехте Шрумпе.”

- Совершенно верно, капрал. Он был ранен девятого января, вылетел из питомника в Сальск, где лечился от ран. Я хочу знать о его теперешнем состоянии. Насколько я слышал, операция прошла успешно.”

На другом конце провода воцарилось молчание, затем послышалось ворчание, и Гетц ответил: “Здесь все не так, Герр оберстлейтенант.”

“Что вы имеете в виду?”

“Согласно нашим записям, и у меня нет причин сомневаться в них, капитан эскадрильи Шрумп погиб утром десятого января. Были осложнения.”

- Что значит "осложнения"?- Герхард повысил голос, как будто хотел, чтобы его слова были правдой. - Я же сказал, операция прошла успешно.”

“Ну, сэр, этого я не знаю. Но я знаю, что смерть подтверждена, семья капитана эскадрильи уведомлена, хотя процесс занимает больше времени, чем обычно в настоящее время. Есть много смертей, с которыми нужно иметь дело.”

“Меня это не волнует!- Герхард крикнул я . . . Он замолчал, не в силах произнести ни слова. Я хочу, чтобы Берти был жив.

- Постарайтесь взглянуть на это с положительной стороны, сэр, - сказал Гетц, и голос его звучал более по-человечески. “У вас было время похоронить вашего товарища до прихода русских. Он лежит в мире, чего нельзя сказать о многих хороших немецких людях. И русские не взяли его живым. Это истинная милость, сэр, судя по тому, что я слышал.”

Герхард вздохнул. - Прошу прощения, если был резок с вами, капрал. Ты прав, это милосердие. Спасибо вам за вашу помощь.”

Герхард поехал в Таганрог, в бар, где когда-то собирались отпраздновать свои триумфы бойцы вермахта из группы армий "Юг", но теперь они не искали ничего, кроме краткого освобождения от ада Восточного фронта. Он достал бутылку шнапса и уселся пить ее в честь Берти.

- За тебя, старый друг, - сказал он, поднимая бокал и осушая его одним глотком.

Он наливал себе еще, когда к нему подошел молодой армейский офицер, капитан. Мужчина подошел вплотную к барному стулу Герхарда и встал воинственно, нетвердо держась на ногах, красный, потный, явно пьяный.

- Герр оберст, - сказал он. - Это правда, что вы были под Сталинградом?”

Герхард посмотрел на него прищуренными глазами. “Не сейчас, капитан. Я оплакиваю смерть близкого друга.”

Мужчина подошел ближе, так что Герхард почувствовал запах алкоголя в его зловонном дыхании. “Я сказал, были . . . ты. . . около. . . Сталинград?”

“Да, был. Теперь иди.”

“И ты убежал . . . ты и другие трусы из Люфтваффе.”

“Я даю тебе последний шанс. Уходи. . . сейчас.”

“Что, как и ты? Ты улетел, ты, болван, фиалковый летающий мальчик . . . и оставил умирать целую армию добрых немцев. Ты дезертировал . . . Ты не подчинился приказу фюрера . . .”

Другой армейский офицер поспешил к капитану и схватил его за рукав. - Ну же, Ханси, оставь полковника в покое . . .”

Капитан отмахнулся от него. Он был поглощен своим гневом, его глаза выпучились, когда он набросился на Герхарда, - “И теперь они все ушли! Все эти храбрецы! И ты бросил их . . . ты грязный, проклятый трус!”

“Пожалуйста, Герр оберстлейтенант, - взмолился второй солдат. - “Он не в своем уме. Его брат был под Сталинградом, попал в плен к красным.”

Герхард налил себе еще один стакан шнапса, осушил его, затем поднялся с табурета, посмотрел капитану в глаза и сказал: . . и к черту вашего проклятого фюрера. Я был в Сталинграде с первого бомбового налета двадцать третьего августа до последнего вылета из Гумрака, когда "иваны" были так близко, что мы могли видеть, как они заходят на аэродром, когда мы взлетали. Я все это видел, пьяный Ты говнюк. Я видел целую армию ,и большинство моих людей были выброшены. . . и за что же?- Он оглядел бар, ожидая, что кто-нибудь ответит ему. “За что же? Мы даже не захватили город. Мы никогда не контролировали реку, в чем и состоял весь смысл учений, не так ли? Я имею в виду, что именно так сказал этот человек, стоя в целости и сохранности в мюнхенской пивной.”

Мужчины посмотрели друг на друга. Слова Герхарда перекликались с мыслями, которые разделяли многие из них. Но что, во имя всего святого, заставило его произнести их вслух?

Герхарду было уже все равно. “Все это было напрасно. Она ничего не добилась, кроме того, что превратила людей в дикарей, одетых в лохмотья, полубезумных от голода . . . раненые без перевязок, без морфия . . . люди, которые еще могли сражаться, выбрасывали оружие, потому что у них не было патронов. Так. . . Ханси, не так ли?”

Капитан молча кивнул.

- Ну, Ханси, я не знаю, как выглядел твой брат, когда ты видел его в последний раз. Но я могу обещать, что теперь вы его не узнаете. Держу пари, он себя не узнает. И я скажу вам еще кое-что: они могли бы послать все самолеты Люфтваффе в Сталинград, и это не имело бы ни малейшего значения. Так что не вини меня. Вините сумасшедшего, который отказался отступить, и генералов, которые не бросили ему вызов. Я пробыл там сто сорок шесть дней. Я пересчитал их. И я совершил сто семьдесят три боевых вылета. Я выполнил свой долг, и мои люди тоже. Не вини меня, черт возьми.”

На барную стойку опустилась тишина. Как будто все ждали, что гестапо, или СД, или даже цепные псы появятся среди них и утащат полковника за слова, равносильные измене. Но никто не пришел. Никакого ареста не было произведено.

Вместо этого Герхард взял свою бутылку, сунул ее Ханси и сказал: -“Вот, выпей за своего бедного ублюдочного брата.”

Он направился к двери, мужчины расступались перед ним, как будто боялись быть замеченными где-нибудь поблизости. Теперь, когда его гнев улегся, Герхард более ясно обдумывал сказанное. Было много людей, чья вера в фюрера не была поколеблена. Во всяком случае, они чувствовали себя более обязанными поддерживать его, когда дела шли плохо. Это было доказательством их преданности. Но даже если и так, будет ли кто-нибудь говорить о том, что они видели и слышали? Глядя на людей вокруг, он понял, о чем они думают.

Это был старший офицер, увешанный медалями. Может быть, он и сказал то, что не должен был говорить, но человек легко может попасть в беду, сделав из этого проблему. Зачем было вмешиваться, если не было необходимости?

Герхард был почти на расстоянии вытянутой руки от двери. Он уже собирался выйти на улицу. Он думал, что ему это удалось. Затем из-за соседнего столика поднялся высокий худощавый человек в безукоризненно вычищенном и выглаженном мундире с полными полковничьими нашивками на плечах.

- На пару слов, пожалуйста, обер-лейтенант, - сказал он, едва повышая голос.

Герхард остановился и подождал, пока полковник подойдет к нему. “Ваше имя, пожалуйста, - сказал полковник.

- Обер-лейтенант Герхард фон Меербах.”

- Ваше подразделение?”

“Трудно сказать, сэр. Истребительной группы, которой я командовал, больше не существует. Я нахожусь на временном прикреплении, ожидая новой публикации.”

- Я все понимаю.”

“Если вам понадобится связаться со мной, я уверен, что штаб генерала фон Рихтгофена сможет вам помочь. Могу я спросить, кто вы, сэр?”

Полковник проигнорировал вопрос. - Вы еще не слышали об этом инциденте, обер-лейтенант. Можете быть уверены в этом.”

Мужчины, наблюдавшие за стычкой у дверей бара, снова уставились на свои напитки. Никто не взглянул на Герхарда, когда он уходил. Никто не заметил, как полковник вернулся к своему столу. Они благодарили Бога за то, что не им пришлось открыть рот, как это сделал офицер Люфтваффе. И они жалели его за то, что он такой глупый.

***

Шафран отплыла в Южную Африку на одном из” Уинстонских особенных кораблей", как назывались конвои, везущие войска на юг вдоль западного побережья Африки для участия в кампаниях в пустыне и на Дальнем Востоке. Однажды жарким утром в середине января 1943 года она сошла на берег в Кейптауне, и у трапа ее встретила кузина Сантэн Кортни.

Многие из солдат, путешествовавших на том же корабле и чье путешествие было оживлено присутствием на борту красивой молодой женщины, собрались у поручней, чтобы посмотреть, как они причаливают под нависшей массой Столовой Горы.

- Черт возьми, их двое, - заметил один из них с тихим одобрительным присвистом, когда кузены обнялись у подножия трапа.

Сантен исполнилось сорок три года, она родилась в первый день двадцатого века, но выглядела очень хорошо. Она была такой же стройной, как и тогда, когда впервые ступила на африканскую землю, более четверти века назад. Ее волнистые темные волосы были густыми и блестящими, а под огромными блестящими черными глазами почти не было морщин.

- Ты, как всегда, прекрасно выглядишь, кузина Сантен, - сказала Шафран.

“Как и ты, моя дорогая, но я думаю, тебе следует перестать называть меня кузиной Сантен. Ты уже не ребенок, и это заставляет меня чувствовать себя не столько кузиной, сколько древней незамужней тетушкой!”

Шафран рассмеялась. “Никто никогда не примет тебя за нее.”

Они подошли к машине Сантен, великолепному кабриолету, выкрашенному в темно-синий цвет, с плавными аэродинамическими линиями и кремово-бежевой кожаной обивкой. Сантен могла позволить себе шофера, но всегда любила водить сама, если только не было веской причины этого не делать. Обе женщины положили чемоданы Шафран в багажник, затем Сантен скользнула за руль, и Шафран села рядом с ней. Двигатель завелся с глубоким рокочущим рычанием.