Ксения

* * *

…Помыкалась она по монастырям. Через лето, как пал Самозванец, призвали ее на Москву, а там вслед за останками родителей и братца пришла в лавру. Монашествовать ее определили в Подсосенский женский монастырь, что стоял недалеко от Троице-Сергиева. И вот теперь оказалась тут, рядом с прахом ближних своих людей.

Давно обозначилось в ней умение ставить на ноги болезных. Еще в Горицах одними руками отваживала боль, заговаривать умела, и заговоры у нее были ласковые, внятные. В Горицах, а потом в Подсосенском собирала лечебные травы, и не по травникам-книгам, а по своему разумению, которое явилось невесть откуда, и каждая травка для нее словно видна стала насквозь, просилась будто побороться с тем или этим недугом. Из трав готовила навары, мази, а из цветов венки плела. Надетые на руку или голову, умеряли многие они болезни.

Монахини говорили:

— Тебе, царевнушка, бог силу дал. Станешь ты великой врачевницей.

Не прижилось за ней иноческое имя Ольга, так и звали ее царевной, а то и Ксенюшкой, Ксеней. Настасьица, которая два года с ней не расставалась, все кликала по-домашнему Аксей.

— Акся, смотри, какой стебелек забавный! Может, он от чего полечит.

— Всякая трава целебна, — отвечала она. — А этот для хриплого горла. Стриги да клади сюда.

— Ох, Акся, ты ясновидица. Это у тебя от муки взор прояснился. Ты все насквозь видишь. Скажи мне мою судьбу.

Настасьица превратилась в статную деву, писаную красавицу. Волосы, как с головы скинет, подушку хоть набивай. Она просилась постричься вместе с Ксенией, да та отговорила.

— Зачем тебе с молодых лет? Тебя удалец какой ждет.

Настасьица краснела.

— Не хочу удальца. С тобой по гроб жизни хочу.

Настасьицу определили служкой, но она ходила за Ксенией и с ней подолгу в келье жила, хоть настоятельница и бранилась. Царевне бывшей дозволяли много, она весь монастырь врачевала, а настоятельнице ломоту в пояснице сняла. Из ближних деревень к царевне лечиться ходили, даже в Белозеро кирилловский архимандрит звал глаза поправить. И она поправила, лучше стал видеть архимандрит.

Про шитье она не забыла. Долгими зимними вечерами сидела над пяльцами, верша тонкую свою работу. Жемчугов да каменьев, заморских бархатов теперь никто не давал, с канителью да битью тоже было неладно, но она полюбила простую шелковую нить и много наделала всякого узорочья, а в Подсосенском принялась за пелену с архангелом Михаилом.

— Царевнушка, подойди, — звали недужные. — Положи руку на лоб, полегчает.

— Не та у вас болезнь, чтоб руку класть, — отвечала она. — Суставы распухли, десны гниют.

Она пошла к архимандриту Иоасафу.

— Святой отец, моровое поветрие нас достигло, цингой зовется. Надобно вынуть запасы, людей лучше кормить. До весны доживем, глядишь, встанем на ноги. А сейчас бы зерна боле да мяса, всего, что по закромам осталось.

— Мяса и вовсе нет, — ответил архимандрит. — Солонину помаленьку стрижем. Кто знает, сколько еще в осаде сидеть.

— Вода в пруду застоялась, — сказала Ксения. — Нынче нужно свежей воды. Может, трубу потянуть от Кончуры? И хоронить здесь нельзя, за стену надобно вывозить, много тлену, зараза идет. На капустном да луковом огороде может под снегом чего осталось, — продолжала она. — Надобно ночью людей послать, пусть погребут.

— Об том говори с воеводами, — сказал Иоасаф. — Я их унять не могу. Друг друга не любят, собачатся. Долгоруков на Голохвастова жалобы шлет, а Голохвастов на Долгорукова. То в измене друг друга винят, то на пьянство жалятся. Хоть погреба закрывай. Да как не погреть воинов после вылазки?

— Вино нынче полезно, — сказала Ксения. — Да водки б на нужды больных отпустить. Струпьями все покрыты, нарывами, водкой только и прижигать.

— Дам тебе два ведра, — согласился архимандрит.

— Бочонок, святой отец! — попросила Ксения. — У меня людей вповалку пять сотен лежит. Вчера три десятка померло.

— Тяжкие, тяжкие времена, — вздохнул Иоасаф, — Да нам смиряться никак не мочно. Москва на нас смотрит. Отец Авраамий, келарь, от Шуйского пишет, что и на Москве голодные дни. Однако, сказывает, помощь идет. Москва нам воинов посылает.

Ходила и к воеводе Долгорукову.

— Князь, пошли смотрельцев, чтоб вызнали, где у шляхты аптекарская палатка. Да надо ударить и все, что в палатке есть, сюда привезти. Люди у нас мрут.

Долгоруков почесал бороду.

— А что твои травы? Да знахарство? Говорят, ты уж многих поставила на ноги.

— Травы давно иссякли. Теперь терпеть до весны. А знахарством цингу не уймешь. Нужно у Сапеги да Лисовского всяких кореньев взять, капусту, морковь и лук. На огородах наших тоже под снегом пошарить. Лук да капуста сейчас спасенье.

— Я за пушками посылал, а не за луком, — сказал Долгоруков. — Знаешь ли, что порох в обрезе? Вот что надобно промышлять. За лук я людей класть не буду.

— Ну, так сами полягут, — сказала Ксения.

— У меня измена кругом! — закричал князь. — А ты мне про лук да капусту! Знаешь ли, что вчера вора поймали, он ворота ляхам собирался открыть?

— Князь, — тихо сказала Ксения, — не об измене с тобой толкую, а об том, чтоб людей спасти. Дай на вылазку ратников.

— Нет у меня народу, — устало ответил Долгоруков.

Она пошла к Голохвастову.

— Князь Долгоруков об измене толкует, глаза ему залепило, другого кругом не видит. А мне надобно людей, чтоб лекарства у посполитых. взять. Иди, говорит, к Голохвастову, может, он даст тебе воинов, лук и капусту воевать, а я привык пушки брать, на лук и капусту мне стыдно идти.

Голохвастов засмеялся:

— Ох и хитра ты, Ксенюшка! Я твою бабью хитрость вижу. Чтоб промеж двух мужиков влезть и свое получить.

— Полно, воевода, — укорила его Ксения, — какое свое? О своем ли теперь нам печься?

— Ладно, — сказал Голохвастов, — дам тебе стрельцов.

Да только разъясни им, что брать. В лечебных делах они народ неученый.

— Сама с ними пойду, — сказала Ксения.