Война Кортни

“Меня обвинят, если я скажу "да"?”

“Напротив, это спасет вас.”

“Тогда да, это правда.”

- В обмен суд признает, что вы не знали о заговоре двадцатого июля и не играли в нем никакой роли, и не несете за это никакой уголовной ответственности.”

“Это тоже верно.”

- Очень хорошо, тогда вы будете признаны виновным по какому-то незначительному обвинению - точная формулировка все еще обсуждается-и приговорены к тридцати дням одиночного заключения под наблюдением Люфтваффе.”

Байер оглядел камеру. “У вас будет нормальная еда, санитарные условия, книги для чтения. После этого он будет выглядеть как Гранд-Отель . . . И по сравнению с тем, что случится с вами, если народный суд добьется своего. Байер с отвращением покачал головой. - Скажи мне, как вы думаете, что они с вами сделают?”

“Расстрельная команда . . . может быть, повешение.”

“И вы не боитесь этого?”

“Не очень.”

“Я понимаю. Вы привыкли смотреть смерти в лицо. Но вам не повезет. Народный суд отправит вас в один из лагерей, как преступника или еврея. Вы умрете . . . в итоге. Это будет ужасная смерть, и она будет медленной. Вот почему я умоляю вас - примите это предложение.”

“Но вы мне еще не все рассказали. Если бы дело было только в этом, то не было бы нужды умолять. Только дурак откажется от этого.”

“Вы совершенно правы. Есть еще одно условие, и с ним согласны Люфтваффе и другие стороны. Вы должны предстать перед судом и подтвердить свою преданность Фюреру, свою абсолютную веру в его руководство и свою непоколебимую уверенность в нашей несомненной победе.”

“Ах . . .”

- Послушайте меня, полковник. Любой, кто знает, что происходит, понимает, почему эти слова застревают у вас в горле. День за днем, ночь за ночью все новые бомбардировщики союзников атакуют нашу страну. И у нас меньше самолетов и меньше пилотов, чтобы противостоять им. Даже если у нас есть истребители, у нас нет достаточного количества топлива для них. Даже если у нас есть пилоты, большинство из них неопытны и непригодны к бою. Мы знаем, что есть только один возможный конец, но пока .." - . Байер пожал плечами. - “Мы должны иметь дело с жизнью такой, какая она есть. Произнесите эти слова - если не ради себя, то ради людей, которых вы любите . . . для ваших товарищей, чья репутация будет запятнана общением с вами . . . для самого Люфтваффе. Просто скажите эти проклятые слова.”

Герхард подумал о своей матери и о Шафран. Разве я не обязан попытаться выжить ради них? Он вспомнил Берти Шрумпа и всех остальных друзей, которых потерял за последние пять лет. Имею ли я право бросать тень на их репутацию?

Он считает, что альтернативы "Байером" были разложены перед ним. Что хорошего будет, если он обречет себя на страдания в концлагере? Какой цели это послужит? Рейх разваливался на части. Единственное, что сейчас имело значение, - это выживание.

Герхард посмотрел на Байера и сказал: - “Пожалуйста, передайте мою искреннюю благодарность Рейхсмаршалу. Скажите ему, что у него есть сделка.”

•••

Судьи вошли в Народный суд Берлина с вышитыми на мантиях нацистскими орлами. Они отдали честь "Хайль Гитлер" и заняли свои места.

Герхарду было приказано встать. Ему уже несколько дней не разрешали ни мыться, ни бриться. Ему выдали потрепанный, плохо сидящий костюм. Единственной вещью, которую ему удалось сохранить, была фотография Шафран, которую он сложил и сунул в один из носков, когда никто не смотрел. Когда его арестовали, он был в летных ботинках. Теперь у него была пара неполированных ботинок, изношенных на каблуках. Одна из подошв болталась на носке.

Образ, который он представлял суду, не был похож на элегантного офицера Люфтваффе с мундиром, украшенным наградами За храбрость. Вместо этого они увидели грязного, неряшливого, вонючего негодяя, представленного хорьком, который выглядел немногим лучше.

Герхард оглядел битком набитый зал суда. Он видел армейских офицеров, эсэсовцев и партийных чиновников; репортеров или, скорее, писателей-пропагандистов с ручками над блокнотами; хорошо одетых берлинцев, собравшихся здесь на дневное развлечение. Несколько старших офицеров люфтваффе сидели бок о бок в передней части зала.

Они пришли, чтобы поддержать меня, держать судей в узде или убедиться, что я не вернусь к сделке? - Удивился Герхард.

Тот увидел Конрада, а рядом с ним Чесси. Она улыбнулась Герхарду с холодным злорадным торжеством, а Конрад сидел и злорадствовал по поводу кульминации своей долгой кампании по уничтожению младшего брата. Герхард понял, что именно из-за них он оказался на скамье подсудимых. Его настоящее преступление не имело ничего общего с его встречей с фон Тресковым. Оно оставляло Чесси ради Шафран и срывало планы Конрада покончить с ним.

Процесс начался, и Герхард понял, что находится вовсе не в зале суда. Он был в сумасшедшем доме.

На суде сидели три человека: генерал армии Герман Райнеке; прокурор Эрнст Лаутц; и сидящий между ними, председательствующий на безумии, президент суда, доктор Роланд Фрейслер.

Как выяснил Герхард, Фрейслер был единственным из этой троицы, кто имел значение. Он играл роль прокурора, судьи и присяжных. Крючковатый, непривлекательный мужчина лет пятидесяти, с жесткими темными волосами, обрамлявшими лысую макушку, он любил начинать свои ругая обвиняемого. И в тот самый момент, когда Фрейслер начал свою обличительную речь, Герхард понял, кто подкармливал его репликами.

- Вы пришли из паразитической жизни привилегий и богатства. Вы берете деньги, которые могли бы прокормить честную немецкую семью в течение многих лет, и растрачиваете их, помогая своим друзьям-евреям. Вы отвергаете немецких женщин в пользу британских шлюх. Фюрер протягивает вам руку дружбы, а вы отвечаете ему предательством.”

По мере того как он говорил, громкость и высота его голоса увеличивались, пока не превратились в резкий, скрежещущий визг. - “«Вы слышали, как оскорбляли фюрера в таких мерзких выражениях, что я не буду повторять их в этом зале суда! Пьяно оскорблял его публично, плюнул в лицо верным немецким солдатам, как ты это делаешь! Ты расточитель, развратник, предатель, трус! Смею ли я отрицать это!”

Герхард промолчал. Он слишком устал, слишком проголодался, чтобы спорить с этим бормочущим маньяком, да и смысла не было. Сделка была заключена, и они оба это знали.

- Твое молчание осуждает тебя! - Крикнул Фрейслер. “Ты известный сподвижник предателя фон Трескова и его отвратительной шайки убийц, заговорщиков и подрывников. Есть доказательство, неопровержимое доказательство, что вы встречались с фон Тресковым и согласились с его взглядами. Не подлежит сомнению и то, что вы не доложили о своей встрече ни вашему начальству, ни начальству предателя, чтобы против него были приняты надлежащие меры. Твое бездействие было предательством. Ничего не сказав, вы подвергли опасности нашего любимого фюрера. Верный пилот сражается за своего фюрера. Но ты не сражаешься за него. Ты сражаешься против него. Ты - позор, преступный позор!”

Герхард по-прежнему молчал. Настроение в зале суда менялось. Было общее чувство неудовлетворенности. Шоу шло не по утвержденному сценарию. Один из исполнителей не смог исполнить свою роль. Большинство подсудимых будут умолять, взрослые мужчины в слезах, жалостливо признавая свою вину и умоляя о пощаде. Они не должны были стоять молча, не желая слушать разглагольствования судьи.

Фрейслер тоже это почувствовал. Но он знал, что ничего не может сделать. Он получил приказ свыше, и если он осмелится оспорить его, то в следующий раз он вернется в Народный суд в качестве обвиняемого, а не судьи. - Он глубоко вздохнул, сделал все возможное, чтобы поддерживать командный, напористый вид, и сказал: «Герхард фон Мербах, вы обвиняетесь в трех пунктах антиобщественного поведения."

Фрейслер помолчал. Невозможно было не обращать внимания на ропот зрителей, на удивление и разочарование от того, что он сказал. Народ ожидал обвинений в измене, подстрекательстве к мятежу и даже покушении на убийство. Они с нетерпением ждали смертного приговора, а не мелкого преступления и пощечины.

- Молчать! - Закричал Фрейслер, стуча молотком. - В этом суде воцарится тишина!”

Он подождал, пока шум утихнет, и продолжил: - Во-первых, вас обвиняют в уничижительных высказываниях в адрес фюрера и его руководства войной. По этому первому пункту, как вы признаете свою вину?”

- Виновен, - ответил Герхард.

- Во-вторых, вы обвиняетесь в личной встрече с известным предателем. По этому второму пункту, как вы признаете свою вину?”

“Виновен.”

- В-третьих, вы обвиняетесь в том, что не доложили об этой встрече или о том, что сказал предатель фон Тресков. Как вы себя оправдываете?”

“Виновен.”

Признание вины, казалось, смягчило настроение в комнате. Фрейслер продолжал уже более уверенно: "Это серьезные дела, и обвиняемый признал свою вину. Но суд знает о его военной службе и проявит милосердие, если обвиняемый теперь поклянется в своей безоговорочной преданности фюреру, в своей готовности сражаться и умереть за дело национал-социализма и в своей уверенности в несомненной победе Рейха над всеми его врагами.

- Герхард фон Меербах, вы торжественно принесете эту клятву в этом зале суда, произнеся клятву верности перед этим судом, чтобы весь мир мог ее услышать?”

Воцарилась глубокая тишина, пока зрители ждали ответа Герхарда. - Он обвел взглядом комнату. Офицеры Люфтваффе смотрели вперед, уверенные, что их человек выполнит свою часть сделки и сохранит честь своей службы. Конрад не скрывал своей ярости оттого, что его перехитрили в последний момент. Чесси смотрела на него с отравленными кинжалами в глазах.

Герхарда поразило, что дело опять свелось к тем же двум письмам. - Да.”

Фрейслер начал терять терпение. “Дайте суду ваш ответ, - потребовал он.

Герхард выпрямился. Он встал по стойке смирно. Он сказал себе, что все, что он должен сделать, это выполнить свою часть сделки и остаться в живых, любыми возможными способами, пока союзники не победят, нацизм не будет сокрушен, а Германия не избавится от зла, которое поработило ее.

И тогда он понял, как никогда в жизни, что не может дать такой клятвы. Он понял, что речь идет не о его свободе, а о его душе. Если бы он сказал "Да", то предал бы себя так глубоко, что никогда больше не смог бы взглянуть на свое отражение, не увидев человека, который осудил себя. Какой смысл выживать, если он стал таким презренным, что никогда больше не сможет смотреть в глаза Шафран или своей матери? Что могло предать память Шрумпа сильнее, чем это?

Однажды Герхард поддался нацистскому шантажу и предал свои принципы во имя целесообразности. Никогда больше.

- Нет” - сказал он. “Я отказываюсь давать эту клятву.”

Тишина тут же сменилась гулом. Конрад захлопал в ладоши при виде своевольного саморазрушения брата. Люди из Люфтваффе стояли и кричали на него, один или двое из них размахивали кулаками.

Судьи выглядели ошеломленными, затем повернулись внутрь и посовещались друг с другом, склонив головы в знак согласия и лишь изредка жестами давая понять, что они чувствуют.